Плохая

Он сдергивает с меня штаны, рвет колготки, задирает до шеи свитер и срывает вниз на талию лифчик. Его губы горячие, а щетина так сладко, так пленительно ласкает кожу. Я все плачу и плачу, а когда он сажает меня на себя и заполняет собой, выгибаюсь и стону так громко, что, наверное, слышно снаружи.

— Хара (араб. — дерьмо), — шепчет он, — невозможно хотел тебя…

— Еще скажи, что держал целибат, — пытаюсь я шутить, чтобы не потерять связь с реальностью.

— Конечно, нет, — отвечает он искренне, а я накрываю своими пальцами его полные губы, чтобы он не сморозил очередную гадость, и снова выгибаюсь от фрикций.

Моя разрядка феерична и стремительна. И я знаю, почему. В моей жизни не было мужчин после него. Были воспоминания, были мысли о нем, ласки своими пальцами, самоудовлетворение, эротические сны, но никто не прикасался ко мне после Даниэля. Я просто бы не перенесла этого. Просто бы умерла. А может быть правда? Может быть тогда, с тем выстрелом в воздух и правда умерла Плохая Алёна? А эта Алёна и мысли не могла допустить о ком-то кроме него…

Когда пелена удовольствия немного рассеивается, я спрыгиваю с него и опускаюсь перед ним на колени.

Не жду его реакции или приказа. Беру его в рот. Сразу, одним резким движением.

— Хочу твой вкус… Хочу, чтобы ты кончил вот так, во мне.

Он рычит, хватает меня за волосы и буквально через пару-тройку толчков изливается.

Я думала, что это всё, хотя бы на сейчас, но с последними движениями Дани хватает меня за талию и поднимает на сидение, укладывая на спину. Еще шире разводит ноги и…

Когда его язык касается моей горячей плоти, я начинаю снова непроизвольно плакать.

— Боже, — шепчу, дергаясь от грубой нежности- его горячих сочных губ и жестких волос бородки.

— Ты была хорошей девочкой, Алёна. Никто не касался тебя, я знаю. Знаю о каждом твоем шаге… Поэтому вот тебе награда… — он целует меня, пьет, пожирает, — хара, Алёна, хотел вылизать тебя еще там, на кедрах…

Я громко-громко кричу и хочу ему сказать, что он, мать его, первый, кто меня вот так касается, но слова замирают, не сорвавшись, потому что он не только первый, он единственный. Он мой единственный…

Когда мы приходим в себя, собираем клочья оставшейся одежды и стартуем, я не спрашиваю, куда он меня везет. Моя душа спокойна. Я сейчас просто хочу вот так сидеть и молча следовать за ним, опьяненная его присутствием.

Мы пересекаем границу, доезжаем до взлетно-посадочной полосы какого-то небольшого, частного аэродрома, он обходит машину и приглашает меня на выход. Я охотно тяну руку, но перед тем, как подняться по трапу оборачиваюсь на него и серьезно произношу.

— Ты же не думаешь, что снова похитишь меня и запрешь в своей спальне, Дани? Моя жизнь здесь. Мое дело здесь. Я не брошу все это…

— Я всё это учел, — отвечает он, едва сдерживая улыбку, — что-то еще?

— Да, вообще-то я невъездная в Ливан, — здесь уже я начинаю улыбаться.

— Это я тоже учел, — берет меня за талию и ведет наверх…

Эпилог

Мы сидим на террасе любимого рыбного ресторана в заново отстроенном бейрутском Даун Тауне, который он каждый раз закрывает под нас. Роскошь, скажете вы? Да уж, непозволительная роскошь- главе правительства Ливана расхаживать с любовницей по злачным местам в присутствии толп народу, готовых запечатлеть каждый наш глоток или укус. Поэтому мы продолжаем сохранять конфиденциальность. По крайней мере, пытаемся так делать. Получается ли? Не знаю. В прессу то и дело попадают наши совместные фото, но Даниэля это совсем, как кажется, не волнует. Он до сих пор немногословен, а если и говорит, то по делу. Очень устает, очень много работает. Поэтому я не выношу ему мозг по пустякам. Когда он со мной, он на отдыхе. Правда, я сама здесь на отдыхе. Даниэль остался верен своему слову- он не стал ограничивать мою свободу- и теперь я живу между двух стран, летаю к нему исправно два раза в месяц на две недели.

— Так что там с фондом помощи ливанским сиротам, Алёна? Удалось изучить документы?

— Да, там все прекрасно, — отвечаю я, отправляя в рот очередной аппетитный кусок белого филе, — на следующей неделе отправим в российский лагерь первую группу детей. Как раз я полечу с ними…

Его лицо кривится.

— Может есть кто-то другой, кто может полететь? Лето, солнце… Останься в Ливане на дольше. Ты слишком много работаешь.

Я пренебрежительно встряхиваю головой и вдруг понимаю, что-то не то. К горлу резко подступает тошнота. Она резко усиливается и усиливается. Настолько, что терпеть не получается совершенно никак. Я быстро срываюсь с места к ближайшему санузлу. Почувствовав облегчение, умывшись холодной водой, возвращаюсь обратно.

— Все нормально? — спрашивает он, смотря на меня с волнением.

Я хотела было сказать, что да, но тошнота снова накрывает меня какой-то дикой, непреодолимой волной.

На этот раз он пошел за мной. И держал мои волосы, когда меня рвало над унитазом…

— Не смотри на меня так, сказала же! — вытираю лицо бумажным полотенцем, — рыба была какая-то подозрительная! Воняла ужасно, да и вкус какой-то странный.

Он улыбается все шире и многозначительнее.