Плохая дочь

Врач говорил, что потребуется реабилитация, которая может занять много времени. Никто не скажет точно, сколько именно – неделю, месяц, год, всю оставшуюся жизнь. Медсестры поджимали губы и предсказывали, что мама не скоро встанет на ноги – поврежден позвоночник. Мама лежала и молчала. Ничего не хотела. Разрешала совершать над ней все манипуляции, хотя обычно спорила по поводу каждой капельницы. Где-то через пять дней, когда я уже не знала, каким образом вернуть ее к жизни, когда клятвенно пообещала, что она может делать все, что угодно – выходить замуж хоть в двадцать пятый раз, не отвечать на мои телефонные звонки, не реагировать на мольбы вести хотя бы относительно здоровый образ жизни, – я наконец ее узнала. Все это время мне казалось, что я ухаживаю за посторонней женщиной, с которой у меня нет ничего общего – ни шуток, ни воспоминаний, ни даже моего домашнего имени, которым она иногда меня называла в приступе нежности. Я для нее была кем-то вроде медсестры или старшей санитарки. Приходила, приносила, мыла, растирала, мазала, уносила, что-то бубнила.

– Я от тебя устала, – сказала мне вдруг мама. В тот момент я стояла с сухим шампунем в руках, чтобы привести в порядок ее голову. А до этого помыла ее, намазала новым кремом – запах предыдущего ей не нравился. Ведь мама, как выяснилось, терпеть не могла запах миндаля, а любила ванильный. Или наоборот.

– Мам, я тебя сейчас дустовым мылом намажу. Будешь лежать и пахнуть. А голову уксусом помою! – закричала я.

– Как ты мне надоела, – ответила мама и отвернулась к стене, – уходи. Я спать хочу.

Мне было обидно и больно. Мама не желала принимать мою заботу. Она не хотела меня видеть и выгоняла из палаты. С санитаркой, которая приходила мне на смену, она неизменно оставалась любезной и милой. Благодарила. Я ее раздражала. Она меня стеснялась. Ей было проще, когда о ней заботился посторонний человек, которого она никогда в жизни больше не увидит, а не родная, единственная дочь.

При этом ей все завидовали – и соседки по палате, и медсестры. Мол, какое счастье, что есть такая дочь. Вон у нас – не дозовешься.

Вы думаете, я своей заботой, терпением и лаской поставила маму на ноги? Как бы не так. Моей заслуги в этом нет. За мамино чудесное выздоровление я должна благодарить санитара Дмитрия.

Дмитрий, он же Димон, он же Димасик, он же Митечка, Димуля, Митрич и прочее, пил запойно и крепко, предпочитая все, что крепче сорока градусов. Курил сигареты, которые, кажется, остались лишь в стратегическом запасе Советской армии и в воспоминаниях, – я даже названий таких не знаю. Держался на работе исключительно благодаря личным качествам – только он умел обращаться с одинокими старушками, попавшими в больницу с переломом шейки бедра. Лишь он находил подход к кошатникам и собачникам. А также к одиноким старикам, которых навещал просто так. У него имелся собственный кодекс чести – если кого-то «транспортировал» от приемного отделения до палаты, то нес ответственность до выписки. Заходил, справлялся о здоровье, шутил, дозванивался родственникам, матерился.

– У меня мертвяков не было! Что это вы мне статистику собрались портить? Да я ж сопьюсь с горя! – искренне сообщал он бабушке, которая собиралась проститься с жизнью еще неделю назад. И бабуля как-то возрождалась, пугалась и делала все, чтобы пожить еще немного, – лишь бы Митечка не ушел по ее вине в долгий запой. Бабули все называли Дмитрия Митечкой. Старшая медсестра – «Дима, твою мать». Коллеги-санитары – Димоном. Медсестра Катя, с которой у Дмитрия был роман лет десять назад, по старой памяти ласково называла Димасиком.

Он оказался в маминой палате не случайно: пришел проведать ее соседку – доставленную им бабулю. Сообщить, что ее сын – сволочуга, а невестка бывшая – нормальная баба. Обещала приехать. Пока бабуля собиралась возмутиться, ведь ее сын был ангелом, а невестка – стервой и шалавой, Дмитрий приблизился к моей маме.

– Господи, ну и вонь. «Прима», что ли? – подала голос мама.

– Не, «Кресты» синие, – ответил Дмитрий, не без интереса присматриваясь к пациентке. Она не подпадала под его опеку ни по единому признаку – явно была не одинокой, не такой уж пожилой, не он доставлял ее из приемного до койки в палате.

– Там сумка моя, дай, пожалуйста, – попросила мама санитара.

Дмитрий передал сумку. Мама достала кошелек и выдала Дмитрию несколько купюр.

– Вино красное, хорошее. Купишь плохое – убью. Сигареты, зажигалка. Остальное себе на чай. Понял?

– Не дурак, – ответил Дмитрий и кинулся выполнять поручение.

Я в тот день вернулась домой, чтобы выдохнуть, побыть с детьми. И надеялась, что поеду к маме не завтра, а послезавтра. Пропущу один день. Но меня вызвали утром следующего дня. Звонила заведующая отделением.

– Срочно, – сказала она.

Я перепугалась и набрала телефон хирурга, который оперировал родительницу. Он ответил, что еще вчера мама была живее всех живых. И он просто поражен положительной динамикой.