Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

— Какого черта они делали в моем доме? Ради чего приезжали?! Можно было бы ожидать чего-то подобного от матери Бретта, но отец-то у него черный. Он-то, по крайней мере, должен знать, что неприлично приезжать ко мне домой, чтобы проверять моего ребенка!

— Он приехал, потому что твой ухажер ударил меня телефоном.

Я посмотрела на Аллена.

«Я же говорила тебе, — подумала я. — Говорила тебе, что не буду молчать, вот и не стала».

Он тоже посмотрел на меня. Мама переводила взгляд с одного из нас на другого. Затем с окаменевшим лицом остановилась на мне.

— Чушь собачья, — пробурчала она.

Она не верила мне, а я злилась на себя за то, что меня это задевало, хотя я давно должна была привыкнуть к подобному отношению.

У меня возникло такое чувство, будто я задыхаюсь посреди собственной жизни, тону в ней. Дом больше не воспринимался как безопасное место. Моя мать любила грубого мужчину. Брэдли до сих пор названивал моим друзьям и их родителям, уговаривая их пересылать мне сообщения. Они не знали, что произошло между нами, но могли почувствовать подвох и даже то, что мне, вероятно, требуется помощь. Не раз мне приходилось начинать неудобный разговор со знакомыми и просить их не пересылать мне сообщения и по возможности блокировать его номер. Однажды ночью он позвонил матери одной из моих подруг, сказал, что приставил к голове пистолет, и попросил назвать хотя бы одну причину, по которой он не должен нажать на спусковой крючок. Она повесила трубку.

На следующей неделе Брэдли с другом объявился во время поздней репетиции оркестра. Наша группа репетировала выступление на асфальтовой площадке рядом с теннисным кортом, когда солнце садилось за холмы. Первой его заметила моя подруга, чьей матери пришлось отвечать на тот ужасный звонок. Товарищи по группе сомкнулись вокруг меня, а Бретт быстро придумал план, как отвлечь Брэдли с его дружком. Он в сопровождении пары человек подошел к Брэдли и завязал разговор, в то время как другой наш товарищ по оркестру, Райан, усадил меня в свою машину и попытался уехать. В тот момент, когда я пристегивала ремень, сидя на пассажирском сиденье, раздался стук в окно. Лицо Брэдли было красным, опухшим, едва ли не перекошенным от ярости. Он показал мне мою школьную фотографию, схватил ее за уголки и демонстративно принялся рвать ее на все более мелкие кусочки. Райан все же выехал с парковки, и я попросила его довезти меня до дома.

Я прижималась лбом к холодному окну, не обращая внимания на проплывающие мимо дома, фонари и дорогу, по которой мы ехали. Я знала, что поступила правильно, убежав от Брэдли, и все же продолжала плакать, считая, что причинила ему боль, отвергла его и что в исказившей его лицо ярости была виновата лишь я одна. Мне казалось, что мой отец понял бы меня, если бы я ему рассказала обо всем, что происходит внутри меня. Я хотела поделиться с ним всем-всем, признаться во всех своих плохих качествах, чтобы он сказал: «Я по-прежнему люблю тебя. И всегда буду любить».

Я искала своего отца, его безграничную любовь в лицах всех окружавших меня взрослых. Я знала — он бы сумел защитить меня. Пожалуй, он даже помог бы мне защититься от себя самой.

18

В отсутствие отца бабушка делала все возможное, чтобы заменить его. Она понятия не имела о тактичности, но все равно оставалась тихой гаванью в самые бурные дни моего детства. Она не была ласковой и бесконечно любящей, каким я представляла себе отца. Она была настоящей, и, как это часто бывает с настоящими людьми, сложной. В ее душе глубоко укоренилась склонность все критиковать. И если матери не нравилось находиться вдали от меня, бабушка считала это недопустимым. Она настаивала на том, что должна быть тем самым единственным человеком, помимо Бога, к которому я обращаюсь в поисках руководства, но я не всегда чувствовала себя в безопасности рядом с ней и ненавидела себя за такие мысли. Мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. Я ощущала ее потребность находиться рядом со мной в том, как она по-прежнему сжимала мне руку, когда мы переходили дорогу, и укоряла себя за то, что не могу игнорировать свои чувства, когда они встают между нами.

Когда меня охватывает сильная тревога, я до сих пор слышу ее голос, предупреждающий меня о Других и о том, что они могут обо мне сказать. Сначала я не знала, кто такие Другие, и не понимала, насколько меня должно волновать то, какими они сочтут мои поступки — хорошими, плохими или любыми другими. Но я так много времени проводила с бабушкой, а она так много говорила о Других, что в конце концов у меня сложилось кое-какое представление о том, что плохого они могут сказать обо мне. Они могут сказать, что моя одежда слишком велика или мала, а может быть, даже выглядит старой. Когда я не слишком тщательно слежу за своей личной гигиеной, они могут сказать, что от меня воняет. Они могут не поддержать меня. Могут меня не любить.