Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

— Нет, — покачала она головой.

— А я до сих пор слышу. Что вообще заставляет ребенка так кричать?

Моя мать не позвонила в службу 911. Она не попросила о помощи и продолжала ходить на работу, в то время как кусочки ее аппендикса уплывали в те части тела, откуда врачи никогда не смогли бы их извлечь. Она поступила так из-за страха. Из-за страха перед больницами? Нет. Из-за страха перед врачами? Не совсем. Мать боялась, что боль, пронизывающая всю середину ее тела, была признаком чего-то другого, чего-то более зловещего, чем инфекция. Демон болезни собирался воплотить в жизнь ее самый страшный кошмар: потерю детей. Моя мать боялась, попав в больницу, узнать, что умирает, а ее дети остаются одни.

Остаются сиротами.

Это был второй из ее постоянных ужасных страхов. Первый, конечно, заключался в том, что кто-то из детей умрет раньше ее. Этот страх я понимала. Я и сама часто просыпалась посреди ночи, обливаясь потом от кошмаров, в которых умирали мои братья и сестры. Когда я жила дома и мне снились эти кошмары, я находила Никки или Джориана и ложилась рядом с ними. Я смотрела, как они дышат, и их вид успокаивал тревогу, отдававшуюся в моей груди глухими стуками. Потом, когда я уже жила отдельно, страх обернулся постоянными телефонными звонками, на которые любой из них отвечал: «Черт возьми, Эшли» — и тут же вешал трубку, а мне только того и нужно было, чтобы спокойно вернуться в постель. У матери был похожий страх, хотя, возможно, и более сильный. Этот всепоглощающий страх едва не стоил ей жизни, а меня чуть не сделал сиротой из ее кошмаров. Да, я была зла.

К тому времени, когда мать признала необходимость лечения, ее кровь уже кишела бактериями. Что является проявлением сепсиса, как сообщил мне Интернет. Заражения крови. Обычно люди, пережившие сепсис, остаются едва ли не полными инвалидами. Я знаю только одного человека, пережившего сепсис, и он утверждал, что одна только рвота почти свела его с ума от боли. А мама продолжала ходить на работу. Так всегда действовал ее страх. Он оживлял ее. Когда у нее почти не оставалось стимулов двигаться дальше, ее подталкивал страх осуждения, страх позора или страх признания того, что с ее телом или разумом что-то непоправимо, фатально не так. В некоторых случаях он же отталкивал от нее детей. Но когда ты единственный родитель, приходится принимать свои победы и смиряться с потерями. Страх моей матери помогал ее детям оставаться сытыми, чистыми и с крышей над головой. Он помогал ей двигаться вперед. До этого страх, как правило, помогал матери добиваться самых необходимых целей. У нее не было причин полагать, что он сможет убить ее, — до того момента, пока это едва не произошло на самом деле.

Я позвонила Митчу и Бекки, родителям, у которых я работала няней, и спросила, можно ли мне вместе с их двумя мальчиками съездить в мой родной город. Они сказали, что конечно, и поинтересовались, не нужна ли мне помощь. Я сказала, что со мной все в порядке, причем сама в это верила. Эти люди со временем стали мне второй семьей, заполняя многочисленные пробелы в родительском руководстве, но я все равно держалась настороже. Если ты не растешь в атмосфере определенной привязанности, даже если и знаешь, что достойна этого, привыкнуть к такому отношению бывает трудно даже во взрослом возрасте. В этом я не отличалась от среднестатистических показателей. Эти люди любили меня, и я это знала. Я тоже любила их, и, думаю, они тоже это знали. Но я не могла до конца понять их доверие ко мне, как и готовность прощать. У них не было никаких обязательств передо мной, в отличие от родственников, и потому я не понимала их безоговорочной любви. Я все еще не была уверена, что меня безоговорочно любят те, кто как будто обязан был меня любить. Я не могла поверить в то, чего не понимала. При этом я продолжала принимать любовь этих людей, пока они хотели меня видеть. Однако по разным причинам я не ожидала, что пробуду рядом с ними долго.

Я усадила мальчиков в фургон их родителей, поставила рядом с ними пакеты с закусками, игрушками и прочими отвлекающими факторами. Это были неплохие дети, но совсем еще малыши, в возрасте пяти и двух лет. Они иногда дрались, иногда кричали, им становилось скучно, им бывало страшно. Но они умели слушать, а у меня, похоже, было безграничное терпение по отношению к детям, хотя я и имела склонность предъявлять невыполнимые требования к взрослым. В отличие от взрослых я никогда полностью не забывала, каково это — быть ребенком. Их маленькие трудности были хорошо мне знакомы, как и их большие чувства. Я не ощущала себя ребенком, но чувствовала детей. Эти двое были одними из моих любимых.

В той поездке мальчики в основном молчали. Я сказала, что мы едем навестить мою семью, в частности мою маму, но не сказала, по какой именно причине. Они как будто понимали, что мне нужна тишина для размышлений, и легко обеспечивали мне ее без подкупа и уговоров. С их стороны это был настоящий подарок — может, сознательный, а может, и нет, — и я была им благодарна.