Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

«Тебе, наверное, стоит приехать навестить ее» означало «Приезжай попрощаться с мамой».

Быстрый поиск в Google не облегчил мою растущую тревогу. Бо́льшую часть прочитанного составляло описание личных впечатлений и рассказы пациентов о том, насколько по своей остроте боль от разрыва аппендикса сравнима с болью при родах или при уколах. Моя рука невольно потянулась к тому месту, где, по моему мнению, находился аппендикс — чуть правее пупка. Большинство людей сразу же обращаются за профессиональной помощью, потому что боль слишком сильна, чтобы ее терпеть. И все же, когда лопнул аппендикс у моей матери, она прожила с болью пять дней. Я представляла, как она сгибается во время разрыва внутреннего органа. Ее лицо, почти такое же, как у меня (нос чуть пошире, а глаза поменьше), искажено в агонии. Ее тело, весом около двухсот фунтов, с четкими очертаниями и крепкое, содрогается от крика нервных окончаний. Я почти наяву видела, как ее брови тянутся к волосам, как ее глаза расширяются от боли и страха. Внешность матери я знала, как большинство людей: как тыльную сторону своих ладоней, которые иногда еще удивляли меня шрамами и родинками и которых, как я могла поклясться, я никогда раньше там не видела.

Другие на моем месте легко пришли бы к выводу, что моя мать ждала так долго, потому что не хотела пропускать работу, или, возможно, не могла себе это позволить. Может, у нее не было медицинской страховки и она боялась счетов из больницы, тем более что опасения могли оказаться ложными. Этого все равно недостаточно, чтобы не обращаться в больницу, но понять подобное легко, особенно тем, кто и сам находится (или находился раньше) в аналогичной ситуации. Легче всего понять, почему человек избегает врачей, — допустить, что он не может себе такое позволить. Далее следует недоверие к врачам. Я происхожу из среды, в которой не принято было бежать в больницу по каждому пустяку и даже в серьезных случаях люди предпочитали дожидаться, пока «пройдет само». Во многом это было связано с деньгами. С моей матерью дело обстояло иначе. У нее была возможность взять больничный, и она имела хорошую страховку. Если бы она не получила помощь вовремя из-за указанных выше причин, я бы, возможно, меньше злилась. А может, и нет. Когда речь шла о моей матери, мне требовалось не так уж и много, чтобы преисполниться яростным, самодовольным гневом. И когда я понимала, что это за гнев, я обычно без труда находила способы обвинить ее и в этом.

Когда я училась в третьем классе, один мальчик из моего класса пропустил несколько дней из-за лопнувшего на перемене аппендикса. Мы с ним держались вместе на игровой площадке, потому что отказывались тратить драгоценные перемены на игру с мальчишками, которые всякий раз толкали тебя, когда ты выигрывал, или с девочками, которые толкали тебя всякий раз, когда ты слишком часто спотыкалась о резинку. Мы с ним облюбовали качели. Едва услышав звонок, разрешавший нам играть, мы мчались прямо к качелям, плюхались на них и начинали изо всех сил размахивать ногами и упрашивать одноклассников хотя бы разок толкнуть нас для разгона. Вторым самым любимым моим трюком было раскачаться так высоко, чтобы цепи давали слабину, когда я возносилась вверх, и крепко натягивались, когда я падала обратно. Я усердно подавалась всем телом взад и вперед, контролируя натяжение. Но больше всего мне нравилось достигать самой верхней точки и спрыгивать с качелей, словно парашютист с самолета. Всего можно было совершить не более трех таких прыжков, прежде чем к нам подходил кто-то из учителей, считавших, что это небезопасно, но в тот день мой товарищ по качелям спрыгнул всего лишь один раз. Едва коснувшись земли, он закричал так, как будто внутри у него все порвалось.

Единственный учитель-мужчина на игровой площадке подхватил его на руки и побежал к школьной медсестре. Остальные стояли вокруг и гадали, что случилось. Взрослые, как обычно, ничего нам не сказали. Одна учительница подошла к столпившимся вокруг этого места детям и просвистела в свисток.

— Вы только зря тратите время! — крикнула она. — Он не вернется. Идите играйте.

Я ушла с качелей. Теперь рядом с ними постоянно стояла учительница со свистком, останавливая тех, кто раскачивался слишком высоко или, по ее мнению, собирался спрыгнуть. Я пошла на ту часть площадки, что предназначалась для детей постарше, где могла побыть одна. Там стояли брусья, на которых я любила висеть и мечтать. Мама говорила, что мой папа делал то же самое — он обожал ходить в парки и на детские площадки, лежать в траве и мечтать. Я попыталась вообразить, как он лежит рядом со мной, но его образ было трудно представить в реальности. Я не знала, каково это — лежать рядом с отцом на траве или где-либо еще. Тем не менее я попыталась вызвать в памяти ложное воспоминание. Мои попытки прервал голос учителя, который отнес мальчика к медсестре, говорившего с другим учителем. Он сказал, что медсестра позвонила в службу 911. Учитель даже немного шмыгнул носом и спросил свою коллегу:

— Вы слышали, как он кричал?