Я не знала, правда это или нет, но надеялась, что правда. Одно дело не видеть тринадцать лет отца. Другое — не видеть ни одного знакомого лица за тринадцать лет. Если мне предстоит стать первым таким лицом за такой срок, то лучше выглядеть идеально.
Поездка в тюрьму оказалась короче, чем я думала или надеялась. Всего около полутора часов. Здание выглядело так, как и должна выглядеть тюрьма: ровного бетонно-серого цвета с тошнотворным желтовато-бежевым оттенком. Трент высадил меня у дверей. Ждать на стоянке не разрешалось, поэтому ему пришлось поискать место, где можно было бы провести время в одиночестве в глуши.
Я порылась в своей сумке в поисках четвертаков. Я взяла с собой десять долларов мелочи. Я знала, что можно брать с собой мелочь для торговых автоматов, а иногда ими можно расплачиваться за фотографирование с любимым человеком. Больше всего мне хотелось сфотографироваться. Единственная имевшаяся у меня фотография с отцом была сделана тринадцать лет назад. Также мне хотелось купить ему печенье. Ар-Си всегда отличался ненасытной любовью к сладкому. Печенье и любое лакомство в доме всегда приходилось прятать, потому что братец обязательно съел бы его без зазрения совести. Когда мы были младше, мама качала головой и повторяла: «Ты прямо как твой папаша. Такой же любитель конфеток».
Об отце мама никогда не говорила нам ничего плохого, просто с годами упоминала его все реже. Я думала, ей было просто нечего сказать. Они были женаты недолго, прежде чем он попал в тюрьму. Может, она рассказала нам все, что знала. Тогда я не понимала, что значит разбитое сердце. Мне не были знакомы тоска и отчаяние. Я не представляла до конца, что отец, которого я никогда не знала, был также мужем, которого она потеряла. Я не знала, что есть огромная разница между молчанием, когда нечего сказать, и молчанием, потому что у тебя нет сил говорить.
Я не успела покинуть машину Трента, как меня охватила нервозность. Роняла четвертаки, останавливалась, проверяла, все ли на месте, и снова роняла мелочь. Как будто моя сила воли вылетела из окна где-то по дороге. Это казалось неправильным. Это было неожиданно. Я все еще боялась, у меня до сих пор оставались вопросы, и я не была уверена, что смогу выбраться из машины со всем необходимым. Трент подался вперед и положил свою крепкую руку на мою. Я посмотрела на него, и он улыбнулся.
— Все будет хорошо. Ты долго этого ждала. Передай ему привет.
И снова мое сердце замерло. Я положила все четвертаки в карман и наконец вышла из машины. По дороге к двери у меня сдавило грудь, но я не забывала глубоко дышать. Зал ожидания был полон посетителей, постукивающих ногами. Стулья походили на дешевую пластиковую мебель Fisher-Price, которая передается по наследству в семьях рабочего класса. Как только ваши двоюродные сестры становятся слишком большими — та-дам! Вы тут же наследуете детскую мебель, идеальную для игр и позволяющую не портить хороший стол матери во время еды. Их сине-серая расцветка казалась мне грязной.
Два сотрудника в регистрационной будке занимались работой, рассчитанной явно больше чем на двоих, и понимали это. Не создавай проблем, и все будет хорошо. Я повторяла про себя приободряющие слова, уже казавшиеся недостаточными, и меня мучило чувство вины. Я была уверена, что совершу какой-нибудь поступок, который испортит жизнь мне и моему отцу. Запихивая сумку в шкафчик, обошедшийся мне в четыре четвертака, я несколько раз перепроверила, не забыла ли я удостоверение личности. Не забыла. Но проверила еще раз.
В длинной очереди, где нужно было внести свое имя в список ожидания, одна женщина рассердилась на сотрудников. Она взяла с собой мобильный телефон, что строго запрещалось. Телефон нельзя было проносить не только в комнату для свиданий, а и вообще в учреждение. Женщине пришлось вернуться к машине, оставить там телефон и снова занять очередь. Только тогда я заметила развешанные по всему залу таблички.
«Сотовые телефоны запрещены!»
«Оставляйте свои сотовые телефоны в машине!»
«Вас могут попросить покинуть помещение, если у вас обнаружат сотовый телефон!»