Площадь Борьбы

Собиравшиеся в кучу по разным надобностям — как мелким, бытовым, так и по важным, патриотическим, — почему-то не боялись милиционеров, которые, отчаявшись навести порядок, все же требовали разойтись, но их никто не слушал, люди жались друг к другу, чтобы быть вместе, — именно в этой плотной уличной толпе и возникали московские слухи, становившиеся день ото дня все ярче и красочнее.

Говорили, что специально заманивают немцев вглубь территории СССР, чтобы разбить их окончательно. Говорили, что Киев вот-вот сдадут. Говорили, что Москву будут взрывать. Говорили, что нельзя пить воду из крана — ее отравили или вот-вот отравят.

Слухи заполняли Мишкину голову, переполняли ее, но не делали мир вокруг страшнее — напротив, в них было что-то праздничное. Страшное — а оно нарастало вместе с праздничным — еще не осознавалось Мишкой вполне. Впрочем, так можно было сказать не только о детях. Многие взрослые как бы колебались между ощущениями ужаса и праздника в те дни.

Диверсантов ловили многие московские ребята, однако Мишка Соловьёв с друзьями создал целый Штаб борьбы с немецкими диверсантами (ШБНД), для этого они каждый день собирались в саду Центрального Дома Красной Армии, с его регулярными шереметьевскими прудами и плавающими лодками, на которых по-прежнему катались кавалеры с хохочущими дамами (люди продолжали бороться с ощущением нарастающей тревоги всеми доступными способами), там руководители ШБНД и принимали донесения — от всякой мелюзги, которая резво носилась по городу. Начальников ШБНД было целых три — Каневский, Соловьёв и Либерман.

Первоклассники, второклассники, третьеклассники, прибегавшие с донесениями, много чего видели такого, чего видеть, наверное, были бы не должны — например, на Садовом кольце (недалеко от Делегатской улицы) явно существовал какой-то бункер, очень глубокий и очень важный, — туда все время приезжали черные машины, входили люди, хлопали железной дверью и потом не возвращались, и страшное дело, людей этих были сотни.

— Но люди-то наши? — спрашивал Мишка Соловьёв своих агентов.

— Да вроде наши, — неуверенно отвечал агент, шмыгая носом.

— Ну а вот как ты определяешь, что это наши, а не немцы? По каким признакам?

— Ну… — начинал колебаться второклассник и шмыгал носом еще сильнее. — Идут такие в сапогах. Идут прям и не скрываются, все туда.

— Куда туда?

— Ну, в бункер!

— Нет, ну а при чем тут, в сапогах… Немец что, без сапог, что ли?

Но когда они сами с Симкой Каневским осторожно сходили и посмотрели на этот бункер в подвале строящегося здания возле Делегатской, стало понятно, что снуют там — в его глубине — именно наши, среди них было много офицеров и партийных начальников с их непередаваемо важным видом.

Вдруг к ним подошел красивый молодой человек в красивом пальто (и в сапогах) и вежливо спросил:

— Мальчик, ты чей?

Мишка Соловьёв испугался и сразу сказал неправду:

— У него мама вон там в молочном отделе работает, — и он махнул рукой сначала на Симу, а потом туда, на другую сторону Садового кольца, на угловой магазин, в котором они иногда покупали газировку.

Молодой человек усмехнулся и сказал:

— Ну ладно, идите к маме.

И отвернулся от них, давая понять: когда пойду назад, чтобы духу вашего тут не было.

Впрочем, в Москве обнаружилось немало таких мест (судя по донесениям первоклассников), куда люди проваливались в непостижимых количествах. Было такое место в районе Пятницкой улицы, в районе Сокольников, то есть Москва сейчас оказалась не просто вот такая Москва, которую всем видно и всем слышно, была еще и та, которую не видно, не слышно, и эта невидимая Москва, подземная, она волновала Соловьёва до такой степени, что он решил начертить карту такой Москвы и отнести ее куда следует, но Яша Либерман, услышав его хвастливый рассказ, от души дал ему в ухо и карту отобрал и порвал.

— Ты идиот, Мишка, — сказал он.

Но Мишка Соловьёв не был идиотом. Все он прекрасно понимал и про бункеры, и про остальные дела, и не только он, с его от природы цепким и любознательным взглядом, а вообще любой человек не мог не увидеть того, что происходило в эти дни в Москве.

Город был открыт, прозрачен, гол, как младенец, со всеми своими военными тайнами, он весь был так же гол и открыт, как Марьина Роща без заборов и ворот — сразу понятно, с первого взгляда, откуда и какие заводы вывозят, где находятся подземные бункеры и где штабы, откуда власти ждут удара и где строят укрепления, было понятно и другое — как охватывает людей паника, возбуждение, нервное нетерпение. И было понятно, кто уже готов бежать, а кто хочет остаться, потому что горечь и отчаяние, вера в победу и надежда, — все как будто овеществилось и стояло в воздухе, и Мишка смотрел и не мог насмотреться на город, который раньше не был ему хорошо знаком, а теперь вдруг так неожиданно открылся.

— Куда ты все время смотришь? — спрашивал его Сима Каневский, а он только мотал головой в ответ.