Площадь Борьбы

— Это я понимаю, — сказал Куркотин. (Поразительно, как скучный человек вдруг меняется в разговоре со своим приятелем, думала Зайтаг. Как он себя сдерживает или, наоборот, приподнимает, что ли. Встает на цыпочки.) — Это-то я понимаю. Я не понимаю другого: неужели ты и впрямь не веришь в силу и искренность вспыхнувшего в народе патриотизма?

— Да, наверное… Наверное… — отвечал Мякинин, глядя куда-то внутрь себя. — Люди действительно заметно изменились к лучшему. Всех будто бы объединяет страх за родину. Это возвращение к живой, а не наигранной родине и действует так целительно. Да, хорошо, что пробудилось это чувство родины, но, с другой стороны, это последнее, что отдает «очарованный странник» своему господину. Помнишь у Лескова, как он даже в монастыре попал на конюшню. Так и сейчас, кто-то воспользуется слепой патриотической силой, а самого патриота пошлет на конюшню.

— Ну, знаешь… — недовольно пробурчал Куркотин, но тут же мягко перевел разговор на другую тему.

…Зайтаг никогда не читала Мякинина, только слышала его фамилию. Для работника библиотеки это было непростительно, и она стыдилась и боялась, что он спросит. Но он не спрашивал. Со слов Куркотина ей было известно, что в жизни большой советский писатель Мякинин устроен очень хорошо — у него квартира в Лаврушинском переулке, дача в Дунино, молодая жена Вера, в которой он души не чает, машина с шофером и много чего еще: работа в Информбюро, паек и так далее. То и есть, и по разговору, смелому и свободному, и по положению, и по обстоятельствам даже личной жизни это был счастливый, блестящий советский аристократ. Но это почему-то не вызывало у нее ни капли раздражения. Он ей нравился. Ей нравилось, что он говорит.

— Да, и еще, — сказал тогда Мякинин напоследок. — Вот говорят, что немцы придут и восстановят церковь, всякое такое. Нет. Я думаю, что при победителях-большевиках мне православный бог ближе, пусть и такой вот, гонимый, чем старый кумир, восстановленный немцами.

На что Куркотин только недоуменно пожал плечами.

Эти длинные, наполненные разговорами вечера были ей для чего-то нужны. Не для того, чтобы спрятаться от милиционера или убежать от действительности, от нее нельзя было убежать в те дни. И не для того, чтобы «пересидеть» или «переждать», а для того, чтобы попасть в этот волшебный круг света, отбрасываемый голой лампочкой, и в эту интонацию бесконечно длящегося спора, который был ей очень дорог, и в атмосферу бескорыстного доброжелательства, которая ее окружала.

Но в сентябре сорок третьего года из эвакуации вернулась Рина Иосифовна Куркотина с мамой и Любочкой. И эти вечера в жизни Зайтаг, конечно же, прекратились. Ей было неудобно спрашивать, а сам Куркотин эту тему не поднимал. А потом просто перестал приходить в библиотеку.

В Москве началась совсем другая жизнь.

И нужно было к ней привыкать.

Когда Рина Иосифовна вошла в свою квартиру, она ахнула: все переставлено, перевернуто вверх дном, потолок залит, канализация не работала, электричество работало через пень-колоду, сломанная мебель свалена по углам, кухню нужно отмывать неделю.

Конечно, она была счастлива, что попала домой, но иногда, не выдерживая физического и морального напряжения, тихонько плакала.

Куркотин ничего не замечал. Он гудел, довольный:

— Отцвели! Уж давно! Хризантемы в саду!

Не желая отставать от других, Рина Иосифовна записалась в добровольный санитарный отряд своего района, дежурила вместе со всеми по ночам, ожидая бомбежек, распределяла бинты, вату, шприцы по санитарным пакетам, мыла коридоры воинской части, даже ходила на плац маршировать, но бомбежек не было, не нужны были уже и ночные дежурства, люди перестали спускаться ночью в метро, жизнь налаживалась.

Город начинал дышать, жить, обживать новое время.

Начались салюты.

Чаще стали ходить в кино.

Летом появились даже газировка и мороженое.

Но многое было разрушено навсегда. Разрушены были старые адреса, старые связи, старые отношения. Многие семьи остались без мужчин.

Женщины в черных платках и с заплаканными пустыми глазами встречались ей на каждом шагу.

Потом эта пустота сменялась ожесточенностью.

От былой московской ласковости не осталось и следа. Все носили в себе какую-то тяжесть и нередко выплескивали ее на совершенно случайных людей.

Однажды поздней весной сорок четвертого года Рина Куркотина шла по Сущёвскому валу и решила наломать в ближайшем дворе сирени, уж очень пышная расцвела сирень, и ей захотелось поставить ее в круглую стеклянную банку на свежей скатерти.

Она уже было нагнула ветку, как вдруг подошел милиционер и спросил, что же это она делает.

Она попыталась объяснить.

— Но здесь же тоже люди живут, — весомо сказал он. — Вы не хулиганьте, гражданочка.

— Да я вроде не хулиганка, — улыбнулась Рина несмело.

— Привыкайте к мирной жизни, — просто сказал он и взял под козырек. — Пора.

Но одну ветку он все же разрешил сломать.