Площадь Борьбы

И она думала, что, наверное, правильно она лишена своего дома, своей твердой почвы, что вот это случайное в общем-то знакомство, случайная встреча, случайный приют — они и есть ее дом, так получилось, и кого теперь за это винить, себя саму? Но в том-то и дело, что этот свет — свет от настольной лампы в библиотеке, или вот этот свет от голой лампочки с прикрученной к патрону газетой, отбрасывающей черную тень в углу, или дрожащий свет коптилки, или грустный свет свечи, или свет луны в ее саду, в зимнем саду, — это и есть ее дом, ее Москва, ее фронт, ее борьба, ее жизнь — и ничего с этим не поделаешь.

Она боролась за этот свет так, как умела.

В январе сорок второго она неожиданно получила письмо от Дани Каневского. Он извещал ее, что они хорошо устроились в Барнауле, что он аккуратно заплатил за шесть месяцев вперед квартплату (эвакуированные обязаны были это сделать), но просит ее, тем не менее, узнать в домоуправлении, все ли в порядке (не ходить специально, а когда будет там по своим делам), просил следить за показаниями счетчика и, главное, сообщать ему обо всех попытках занять их жилплощадь, а такие попытки, как он подозревает, будут иметь место, и он будет дистанционно им противостоять. Она все проверила и ответила скупо, что все в порядке, да, она будет ему писать, если что.

И верно, в апреле пришел дворник и пришел слесарь (взламывать замок), пришли также суровый милиционер, тетка из домоуправления и целая семья откуда-то из Минска, партработник, получивший назначение, его мать, его теща, его трое детей, все стояли с чемоданами и с тупым упрямством не хотели уходить, жена партработника ненавидящим взглядом смотрела на нее в упор (сам партработник отводил глаза и молчал), дети хныкали, а она, Зайтаг, орала.

— Здесь нет свободной жилплощади! — орала она. — Понимаете меня? Здесь проживает семья ответственного работника Наркомлегпрома товарища Каневского, понимаете меня? Здесь нет свободной жилплощади, уходите!

— Вы кто такая? — наступал милиционер. — Соседка? Вас тоже выселим, будете так себя вести, тоже выселим, вы хорошо меня поняли, гражданочка?

— У меня предписание… — бубнила испуганная тетка из домоуправления.

— У вас неправильное предписание! Они здесь живут! Они вернутся со дня на день!

— Откуда вы знаете?

— Вот письмо! — махала она у них перед носом конвертом, но в руки не давала.

— Немедленно прекратите! — требовал милиционер. — Что вы тут за цирк устроили?

Но появление ее на пороге комнаты Каневских стало для них всех, конечно, большой неожиданностью. И они все-таки ушли.

В ту ночь Зайтаг было трудно заснуть. Она боялась, что может начаться заново ее страшная бессонница, ее двойная жизнь, ее нелепое существование внутри непрерывного полусна. Однако примерно в три ночи она задремала, потом заставила себя подняться, снять кофту и туфли и, натянув на себя одеяло, как провалилась — так глубоко, что даже проспала работу.

Но до трех ночи она лежала чутко и ждала стука в дверь.

Московский жилой фонд стремительно пустел. Люди по-прежнему уезжали, и заселить куда-то новых, то есть вновь прибывших москвичей, было, в общем-то, легко.

Но ей очень почему-то хотелось, чтобы Каневские вернулись. Именно они.

Объяснить этого она не могла даже себе самой, что уж говорить о Куркотине и его странных друзьях, которые иногда заходили к нему в гости.

Один из них, известный детский писатель, Мякинин, выпив обычно — как он говорил, «сразу, с мороза» — граммов сто медицинского спирта, разведенного водой, любил донимать ее вопросами: а что, а как, а почему эти Каневские так важны и что у нее с ними связано, она краснела и отмахивалась, а когда он переходил на другие темы, сама пыталась найти ответ. Да, конечно, ей нравилась Надя Каневская, нравились девочки и маленький Сима, он всегда вызывал у нее ласковую усмешку, но дело было не в этом, не только в этом, что-то другое крылось в ее внезапно открывшейся тяге к этой семье и в нежелании с ней расставаться…

Совсем иным было отношение Светланы Ивановны к Дане. В нем она чувствовала какую-то тяжелую, глубокую тайну. Он что-то всегда не договаривал, и это казалось правильным — он как бы оставлял свободное поле, как в шахматах, куда можно поставить фигуру, и она, ничего не понимавшая в шахматах, это ценила.