Площадь Борьбы

Историчка, как и другие публичные библиотеки, открыла в те дни свои залы или отделения в ночном метро. Зайтаг дежурила и там, он к ней специально туда приходил, чтобы посмотреть, как это происходит.

Была уже зима. Всюду лежал снег.

Дома не топили, на улице, пожалуй, было даже теплее, если идти быстро и если знать, куда ты идешь и зачем. Он спускался в метро, чувствуя то необыкновенное человеческое тепло, которое распространяется в огромных залах, под каменными сводами, — тут сейчас все необычно: маленькие деревянные лестницы, по которым люди спускались в туннели, столы с настольными лампами на платформах, кровати, аккуратно выставленные в несколько рядов, этот детский плач, сюда, в метро, под землю, испуганные матери, особенно в первые недели бомбежек, упрямо тащили своих детей. Это был московский ковчег, и даже тут, в тесноте и сутолоке, работали библиотеки, филармония, детские ясли.

Это его почти восхищало, умиляло, трогало до слез, как трогало до слез каждое проявление «стойкости человеческого духа», как он высокопарно выражался, Куркотин нимало не смущался этих газетных штампов, он сам представлял из себя ходячий газетный штамп, как шутила над ним Зайтаг. Ну да, отвечал он, я сентиментален, я от любой ерунды могу заплакать, и он действительно плакал: плакал, когда спасали зверей из Московского зоопарка, этих несчастных оглохших и обезумевших тигров и оленей, когда их отвели в крытые помещения, спрятали от бомбежки, увезли в какие-то там укромные леса, плакал, когда узнал, что открывается театральный сезон в бывшей опере Зимина на Дмитровке, и люди не уходят из театра и требуют не прекращать представления даже во время воздушной тревоги, плакал, когда узнал, что эвакуируют не только людей, но и картины, музейные ценности, что их спасают от немцев, обо всем этом, конечно же, писали в газетах, и все это приводило его в необычайный восторг.

— Сергей Яковлевич… — задумчиво говорила ему Зайтаг, — ну почему вы такой? Как вас угораздило?

— А что? Что? — вскидывался он.

— Да ничего. Просто вас на мякине проведешь. И два раза проведешь, на той же мякине. И три. И даже не на мякине, а на какой-то ерунде.

— Да что ж вы такое говорите! — обижался он, всплескивал руками и, чтобы не расстраиваться, шел на кухню делать новый морковный напиток, но иногда и чай, как уж повезет.

— «На мякине», — бурчал он про себя, копошась над керосинкой.

При такой высочайшей степени доверчивости к официозу, при искреннем умении верить во все, о чем написано в газете, в обычной бытовой жизни Куркотин проявлял чудеса устойчивости, балансировал между всеми опасностями, твердо держался своего курса. Вот я, говорила Зайтаг, смотрите, я ничему не верю, я убеждена, что немцы легко могли взять Москву, просто господь бог им помешал, что-то непонятное случилось, я человек в этом смысле абсолютно трезвый, реалистичный, но вот я приперта обстоятельствами к стене, я раздавлена, я целиком завишу от случая… Ну ладно, знаете, вы не преувеличивайте тоже, говорил недовольно Куркотин. А я не преувеличиваю — и Зайтаг разворачивала перед ним картину своей жизни: она говорила, что любой милиционер по-прежнему вызывает у нее ужас, настолько, что она боится, что к ней вернется ее ужасная бессонница, что по вечерам ей хочется плакать, потому что она не знает, что будет дальше с Лёшенькой, если его завод эвакуируют, а часто ведь предприятия теперь эвакуируют вместе с людьми, и что ей тогда прикажете делать, ее-то ведь из Москвы не выпустят, вдобавок ей приходится оборонять свою квартиру от подселенцев, хотя дом ей давно не принадлежит и квартира не ее, у нее там всего лишь одна комната, но она все равно считает необходимым оборонять, стоять насмерть, и это продолжается буквально каждый день, она боится новых жильцов, как будто они принесут ей смерть.

— Ну почему, почему? — кричал Куркотин, его доброе сердце не выдерживало такой степени абсурда. — Какое вам дело до соседей? Ну, одних выселят, других вселят, какая вам разница?

— Не знаю, — отвечала Зайтаг. — Я не знаю. Но я боюсь.

— Ну скажите, какое вам дело до этих Каневских? — напирал Куркотин. — Вы что-то от меня скрываете?

Но она молчала.

«Интересничает», — думал он.

«Старый дурак», — думала она.

Порой она сама пыталась поймать себя — в этом странном состоянии, в этой квартире, в этой позе (с ногами на диване), в этом сладком тянущемся мгновении, пыталась поймать его смысл: вот она сидит у Куркотина, на Площади Борьбы, опять в этом доме, ставшем ее судьбой, и Лёшенька, зачатый ею здесь с Терещенко, тоже тут, рядом, она сидит, правда, в другой квартире, на два этажа выше, скромно читает книгу, но что же она делает тут, она опять, как кошка, влезла в чью-то жизнь или бежит от своей, что все это значит?