Площадь Борьбы

«В последние дни, — писала ему Рина, — началась канитель (конец месяца) с получением столовой. Писатели и доктора наук все никак не могут успокоиться, что в столовой питаются “люди не 1-й категории”. Они хлопочут все время об откреплении от столовой людей, не входящих в 1-ую категорию. Нас, живущих на Карла Маркса, они вроде бы не хотят открепить. Во всяком случае, не настаивают. Но зато писатели, живущие в других местах, хотят, чтобы прикреплены были все или никто. Но, конечно, лучше бы всех прикрепили. Так мы и находимся в неясном положении. Последние дни каждого месяца и первые 3-5 дней нового месяца ждем неприятных разговоров и торговли.

Пропуск в Москву я все же надеюсь получить. Ты никому не пиши, особенно в Союзе».

Куркотин вздохнул: люди не первой категории…

Сергей Яковлевич тяжело переживал свое положение — выезжая из Чистополя обратно в Москву в начале сорок второго года, он и думать не мог, что застрянет тут надолго и не сможет вызвать к себе семью. Никто тогда этого не знал.

А ведь ему обещали… Обещали в Союзе писателей, московском горкоме партии, даже в ЦК партии обещали!

Да и ехал он, честно говоря, совсем ненадолго, проверить квартиру (которую за время его отсутствия уже два раза успели обокрасть), сделать кой-какие распоряжения дворнику, оплатить счета, привести в порядок бумаги в Союзе, зайти в пару редакций — и назад, за семьей, чтобы обосноваться на новом месте — в Ташкенте, где, в отличие от Казани и Чистополя, просто-таки кипела писательская жизнь: выходили какие-то сборники, киностудии раздавали авансы на написание киносценариев. Ташкент, что там говорить, большой город…

И вдруг пронесся слух, что он и еще два-три товарища из руководящих органов Союза писателей получат назначение в «Красную звезду», и он наденет в свои пятьдесят с хвостиком военную форму, получит звание, револьвер в кобуре и пойдет фронтовым корреспондентом.

Куркотин никогда не претендовал на какие-то особые геройства, но тут ему было ясно — или пан, или пропал. Уже сама возможность отправиться на фронт очень взволновала. Однако вызов все никак не приходил. Прошел месяц, потом другой. Он по-прежнему таскался в свой институт, где возобновились вдруг занятия для горстки оставшихся в Москве студентов, писал статьи. Это было временное положение, и он им тяготился.

Однако временное положение, как это бывает в жизни, затянулось надолго.

Вернуться в Москву сейчас, когда прекратились бомбежки, хотели многие эвакуированные. Но дверь захлопнулась. Получить пропуск было невероятно сложно. Город был закрыт.

Другие, новые люди приезжали в Москву — фронтовики на лечение, какие-то свежеиспеченные руководители с семьями. Куркотин постоянно встречал на улицах, в коридорах учреждений этих новых москвичей с озадаченным выражением лица, но, в конце концов, кто-то же должен тут работать.

Но все же обидно. Этих, непонятных, пропустили, а своих — не пускают.

Однажды Куркотин видел, как патрули снимают с поезда людей. Это было все в той же Удельной, куда он поехал, совсем уже от тоски, проведать дачу. Дача стояла заколоченная, пустая, холодная, глухая, он даже зайти не решился, потоптался вокруг, разжег костерок, хлебнул из фляги спирта и потопал обратно на электричку. Но вот на платформе он увидел, как вдруг остановился пассажирский поезд дальнего следования и оттуда стали высаживать людей без документов.

Была такая мода — проникнуть в поезд правдами и неправдами, а где-то на подъезде к Москве сойти — на близлежащей станции, допустим, в Мытищах, в Томилино — и добираться в центр уже на попутках, трамваях, автобусах или даже пешком.

Таких ловили.

Сурово, очень сурово проверяли.

Там, на станции, дожидаясь своей электрички, Куркотин со смешанным чувством любопытства, сострадания и страха смотрел, как патруль обращается с молодой женщиной без пропуска, без правильно оформленных документов, которая вышла из вагона с чемоданчиком и маленькой девочкой на руках. Ехала она черт-те откуда — из Сибири, из Красноярска, кажется.

Она рыдала и объясняла, что в Москве у нее умирает мать.

Сначала офицер сохранял нейтрально-холодное лицо, потом рассвирепел, а потом расстроился.

— Ну если у вас такие обстоятельства, — орал он, — тем более вы должны были оформить вызов! А теперь что? Теперь я ничего не могу сделать!

Она еще крепче прижала к себе ребенка. Было видно, что ноги у нее подкашиваются.

Офицер нервно оглянулся:

— А вы проходите, проходите, гражданин!

— А куда мне идти? — пробурчал Куркотин. — Я электричку жду.

Но на всякий случай отошел на другой конец платформы.

Это было ужасно.

Сложно было представить себе, что нормальный человек в здравом уме и твердой памяти может сейчас решиться ехать в Москву без документов. И уж совсем невозможно — представить в такой ситуации свою семью. Ни за что. Никогда.

Однако супруга Куркотина, Рина Иосифовна, засыпала и просыпалась именно с мыслью, о которой, конечно, ничего не сообщала мужу в письмах: что она правдами и неправдами добудет проездные документы, сядет на поезд и прорвется в Москву сквозь любые кордоны.