Плоский мир

 -Хорошо, но только на пятнадцать минут, не больше, - произносил он каким-то воспитательным тоном, и я, как ребенок всегда и во всем непослушный, так досадовал на всякое ограничение, что начинал краснеть, гневно ежиться, убеждать, хитрить, спорить, - словом, перетягивать канат на свою сторону так ловко и упорно, будто хотел, выиграв, найти на другом его конце перчатки соперника. Моя неуступчивость была столь неукротимой, что приводила иногда к довольно нелепым эпизодам: один раз, когда мы пошли играть, пластмассовая шайба так износилась, что треснула по шву, а потом после пары-тройки ударов и вовсе «раскрылась» и напоминала пустую жестянку из-под шпротов, - но мы все равно по моему настоянию продолжали играть, ибо я знал, что если попросить деда сходить домой и поменять ее на новую, (а новая, между прочим, была из каучука, как настоящая), то он ни за что не захотел бы возвращаться, ведь все сроки прошли, да и телевизор, как назло, затеял бы показывать очередную программу новостей.

 -Ладно, давай одевайся, а там посмотрим, - дед легонько подтолкнул меня в спину, чтобы я слез с его коленей.

 -Там посмотрим? – оживился я.

 -Да-да… там посмотрим. Чего бы это мне тебе не угодить…

 Он, возможно, хотел прибавить, что, наверное, скоро умрет, - так, во всяком случае, ему кажется, - поэтому и боится не успеть угодить, но, конечно, не стал этого говорить, не хотел пугать своей странной причудой, а бабке и матери он часто так говорил, я сам слышал, но они, к моему удивлению, в ответ только посмеивались. Я хотел спросить у него, в чем тут дело, но никак не решался, потом только узнал, что и в ранней юности он все время повторял то же самое.

 Ну а гораздо позже, когда я был подростком, а он заболел параличом и все также повторял, что со дня на день должен умереть, мать реагировала уже совершенно иначе: плакала, кричала и прижимала к кровати его левую руку, которая против дедовой воли непрестанно двигалась – как будто кто-то сверху, (может, это был Господь Бог?), привязал к ней невидимую леску и теперь весело манипулировал.

 Так дед пролежал два года и умер через неделю после того, как мне исполнилось восемнадцать лет. Бабушка никак не хотела в это верить и, когда позвали врачей, все причитала медсестре:

 -Посмотри, посмотри, милочка. Может, жив еще.

 -Ну вы что, сами не видите? – отвечала та, - у него уже трупные пятна пошли.

 Мать тоже в этот момент была в комнате и, услышав это, разрыдалась.

 Я помню, как наклонился к мертвому телу. Он лежал на боку; я смотрел на его желтый высохший профиль, с полуприкрытым глазом, единственным из двух, который мне сейчас был виден, - (из-под века выглядывал нижний полумесяц зрачка, а остальная его часть, как у всех мертвецов, была устремлена куда-то в верхнюю часть лба), - на двухдневную щетину, коей теперь никогда не было суждено отрасти, и думал: почему это так, почему не суждено? Неужели действительно остановка сердца как-то связана с тем, что ни один волосок на теле не отрастет хотя бы на долю миллиметра? И что такое трупные пятна? Если кто-то подкрашивает его кожу изнутри, значит этот кто-то живой, а, стало быть, и дед еще не умер до конца?

 Да, я так думал, снова сделавшись маленьким ребенком.

 Бабушка легла на кровать и закрыла его тело собою, всего закрыла, как будто боялась, что на потолке покоится зеркало, в которое он может увидеть себя. Вот такого.

 И тут вдруг я услышал собственный голос:

-Прошу вас, не волнуйтесь за него. Я уверен, что он ушел только на пятнадцать минут.

 Прошло месяцев одиннадцать, чуть больше; однажды вечером, когда я работал в студии, зашла мать и сказала, что через пару недель к нам наведаются родственники.

 -По какому случаю? – спросил я.

 -Ну как же, скоро год со дня смерти деда, - удивленный ответ.

 -А-а… - я отвернулся и продолжал писать.

 Мать постояла еще немного в дверях, (я понял, что сейчас она пристально смотрит на меня), а потом вдруг спросила:

 -Ты хоть помнишь, когда дед умер?

 Я сказал – нет, и прибавил:

 -Прошу, не отвлекай меня.

 -И даже месяц?

 Думаю, я не испытал ни капли стыда, - наоборот, всегда задавался вопросом, зачем моя мать запоминает все эти бесполезные мелочи, и от того начинал чувствовать легкое раздражение. Неужели в этом и заключается настоящая любовь? И все же мне было неприятно в первую очередь от того, что меня так внезапно приперли к стене. Я грубо накричал на мать, а она заплакала, назвала меня «бездушным мерзавцем» и выбежала из студии.

 Ну и черт с этим. Если она действительно думала, что я никого не люблю, – а она так часто говорила, – пускай, мне все равно. С этой благотворной мыслью я собрал все свое зрение и углубился в работу.

 Вечер

 Пятнадцать минут десятого. Так случилось, что меня и всю компанию занесло к Мишке на дачу, - но на счастье я прихватил с собой дневниковую тетрадь, и теперь смогу сделать запись.