Пловец Снов

Красота – города или женского тела – отрезвляет, позволяя сбросить лишние капли. Отряхнуться, словно псу, попавшему под дождь. С неба как раз моросило. Георгий помнил Петербург совсем другим. Когда-то они с Надей сидели в кафе на этом углу, пили кофе с пирожными. Потом здесь был галантерейный магазин, потом – продуктовая забегаловка для алкашей, а сейчас висит плакат «аренда». И не значит ли это, что он – петербуржец в значительно большей степени, чем те люди, которые никогда не были счастливы на этом самом месте? Чем те дети, которые пусть и родились неподалёку, не видели здесь ничего, кроме надписи о сдаче помещения? Пусть они вырастут среди этих деревьев, а он рос среди других, которые уже не найти… Где, кстати, те деревья? В любом случае приезжие – это другие, не такие, как он. Это люди, с гордостью сообщающие окружающим: «Мы с мегаполиса!» А Горенов и парикмахерша Наташа понимали, что гордиться-то, в сущности, нечем. Это так же глупо, как хвастаться счастьем. Просто радуйся и живи. Кому какое дело, где твой дом? Ведь дом – всего лишь место, в котором тебе особенно нравится читать.

А сюда они собирались отдать Ленку. Тут до сих пор школа танцев, а раньше была парикмахерская, а ещё раньше – магазин. В него Георгий ходил за сигаретами «Gitanes». Поблизости они больше нигде не продавались. Однако «Gitanes» тот был редкой гадостью. Тот ещё француз, типа Дантеса. Или вроде такого учителя, как месье Бопре, который, кстати, тоже раньше служил парикмахером, как эта школа. Стало быть, и танцы здесь ничуть не лучше. Таков был грубый взгляд Горенова на метафизику Петербурга.

В центре того города, который Георгий помнил так отчётливо, прежде не встречался столь уверенный и наглый запах мочи. Иногда он подкрадывался, скромный, стыдливый, обусловленный простатитом или излишними возлияниями. Теперь же он витал полноправно и самодовольно.

Горенов был бы рад вернуться в тот город, который ощущал родным, но это же невозможно. Или… Он замедлил шаг и оглянулся. Позади извивался канал Грибоедова. Георгий стоял в том же месте, что тогда. Когда? Именно тогда! Вдруг показалось, будто совпадал и момент. Словно прошёл лишь один миг, а все сомнения, события, книги и кровь – не более чем летящая в сознании мысль. Что он ещё ничего не сделал, не совершил, план пока остаётся только идеей. Обмылки мгновений разом выскользнули из рук и разлетелись в тёмные углы этой бани. Горенов стоял, будто голый. Некому спину потереть.

Всё фантазия? Всё сон? Возможно ли? Наверное, в принципе, да… Теоретически. Но сейчас Георгию даже не пришлось дёргать себя за ухо, чтобы разобраться. Отличались время суток, погода, сезон… В сущности, не совпадало ничего, кроме канала Грибоедова, вьющегося, словно садовый шланг. Действительно, с тех пор минуло… Сколько? В любом случае много. Но особо озадачивало другое: если бы кто-нибудь предложил ему сделку, в которой «товаром» выступало бы перемещение в прошлое, Горенов бы согласился отдать за это немало. По крайней мере что-то – точно не разум – подсказывало: поступить так было бы очень правильно.

В общем-то, тосковать по прежним временам – одна из видовых особенностей человека, но Георгию стало неприятно… Он настойчиво не соглашался принимать себя за обычного представителя биологического вида. Выходит, что на под- или надсознательном уровне ему ничего не стоило отказаться от слишком многого – от книги O, от невероятной миссии… Эта «измена» самому себе сильно портила настроение. Нет, всё-таки верность важнее, чем ему казалось.

Отдельное беспокойство вызывал недавний сон. Горенов видел себя с перевязанной головой, в гимнастёрке, кажется, времён Гражданской войны. На повязке проступало тёмное кровавое пятно. Вероятно, он был ранен. Скорее всего, даже в бою, хотя все подробности произошедшего оставались за рамками грёзы. Так или иначе, товарищи доставили его к врачу – светилу мирового масштаба. Доктор слыл крайне обстоятельным, он долго и подробно беседовал с каждым пациентом, прежде чем поставить диагноз и начать лечение. Значит, точно – Гражданская, позже таких уже не было.

Во сне Георгия многие всерьёз переживали за его здоровье. Видимо, он имел большое значение для какого-то революционного дела или специальной операции. Кто знает, совершил уже Горенов свой подвиг или всё только намечалось… Но вот, подвели его товарищи к врачу, а тот молчит. Они спрашивают: «Доктор, что с ним? Жить будет?» А он, который обычно лепетал со всеми, словно воды в рот набрал. Георгий уже сердиться начал – он вообще какой-то могучий в этом сне – взял щуплого докторишку за грудки, стал трясти, но в ответ – ни слова. Страшно. Тут Горенов и проснулся. А проснувшись, подумал: чего непонятного? Что, собственно, эскулап мог сказать? Всё яснее ясного: раз есть повязка, значит – дырка в голове.