Пловец

— Это ты открыл окно? — Не глядя и не дожидаясь: — Надо закрыть, замерзнем, — взмахивает сумочкой, хлопает рамой, морщится, заметив, что стекло разбито. «Да уж весна на дворе, теплынь», — но лезвие немоты отрезает мне голову: глотка, вздувшись обкорнанной мышцей, отторгается от легких — и к устам ангел смерти прикладывает свой раскаленный клинок.

Она присаживается на краешек табурета, подцепляет ногтем журнал:

— Ну, что здесь нам пишут, — сводит брови.

И тут с меня сходит прозрачный яркий лед, сковавший мозг, дыханье.

Божество, смилостивившись, разоблачило себя. Никчемное устройство жизни аляповато проступило в сверкающей пустоте, мрамор потеплел и стал податлив прикосновению.

Я увидел дом Мирзахани. Я увидел, как она — драгоценная безделица персидских крезов — выходит из хрустальной парадной. Той-терьер с заколкой на челке, мельтеша и суетясь по обеим нуждам, переплетает поводком ее бедра… Потом она воспаренно сидит в скверике у бронзовых ног «Витязя в тигровой шкуре», солнечная листва лепечет над ней. И сущность божества вновь тайно вселяется в нее, на несколько минут — пока она молчит внутри спросонья, вялая, не опороченная явью, покуда в ее зрачках ничего не отражается, кроме этого штилевого утра, пятен солнечного света, деревьев, окон, неба.

Она переводит взгляд с журнала на футбол, скучает и тем, и этим. Смотрит мельком на меня, потом долго в журнал. Я содрогаюсь, когда вижу, как приоткрываются ее губы.

Вдыхаю свежеющий воздух из окна — и, опьянев, говорю:

— Март! Вы слышите — этот запах? Запах ветра, запах талой воды и мокрых веток…

Взгляд вспышкой наполняет камору, но лишь позолотив, обмакнув, схлопывается, как рожки улитки. Во мгновение ока я проваливаюсь в крохотную крапинку на ее зрачке…

Меховая безрукавка, белоснежная блузка, кружевные, на отлет, рукава, тугие джинсовые бриджи — до филигранных золотых лодыжек; пшеничные волны изощренно убранных волос; медовые зрачки с горчичным легким тоном, — в которые и не взглянуть от страха; а еще — слепят перстень, и широкий браслет, и серьги.

Я никогда въяве не видал таких драгоценных вещей. Я никогда не был вблизи такой красивой женщины. Бриллианты надрезали мне сетчатку — и я почуял, что нестерпимое зрение, как у хамелеона, проступает жгуче изнутри через кожу. Передо мной была та красота, что несет смерть желания. Ее великолепие было немыслимо, невероятно — и неумолимо. И не только здесь — в этом моечном шалмане. Вообще. Даже в музее. Боттичелли, Рафаэль, все золото Сасанидов и сокровища Трои — побрякушки по сравнению с той роскошью, перед которой я сейчас корчился в муках изъяна и стремления.

Много хорошего и отвратительного в мире происходит из этого источника. Святой во мне наконец пронзил злодея — и они вновь переменились друг с другом сутью…

Грохот и рев моечных струй за перегородкой внезапно перемежался настороженной тишиной, в которой ясно слышались шаги и шарканье, дробь капель и плеск, и хлюп губки, полной пены, и подвыванье пылесоса, и хлопанье дверей, и ковриков резиновых плашмя бабахание оземь…

Отворилась дверь, пахнула, прильнула к лицу сырость, как с палубы во время шторма в рубке — и коренастый, как булыжник, мужичок в резиновых ботфортах, в клеенчатом фартуке, с вороной, выделанной наподобие топора бородой, кашлянув, поинтересовался у меня насчет полироли.

Я отказался, посчитав полировку излишеством.

Девушка вскинулась:

— Долго еще?

— Стараемся, — наклонился в ее сторону мужичок.

— Я тороплюсь.

— Стараемся, мадам.

— Мадмуазель… — ляпнул я, и взгляд ее впился мне в переносицу.

Я хотел было встать и податься к двери, но ноги налились как будто золотом — и тяжесть, сияющая тяжесть перевалила через пах, подобралась к груди и ухватила за горло. Я просипел: «Извините», как-то свалился со стула и по стенке, по стенке, на полусогнутых выбрался из каморы. Прожженное лицо горело и было не на месте.

Отставленная «на потом» моя машина стояла все еще взмыленная, как фельдъегерский коренник, загнанный до сердечного обрыва. Облака и копны — перевалы и седловины крупноячеистой пены, шевелясь и оседая, переливались то тут, то там радужными всполохами. Пузырьки на крыше, лопаясь, возносили к лампам радужку водяной пыли.

Пущенную вне очереди «ламборджини» уже закончили мыть. Белый налет полировочного воска растирался по ее дюжим бокам и капоту в четыре фланелевых нарукавника. Внутри салона, скрывшись по пояс, орудовал щеткой еще один работник. Четвертый протирал замшей огромные, как шасси истребителя, колесные диски.

Очевидно, все они были южане. Они не были кавказцами, нет, а принадлежали к тому, казацкому что ли, типу южаков, что разительно схож с типажом горцев. Все разного роста, но жилистые, с волнистыми или кучерявыми шевелюрами, чернявые, с непроглядным дегтем в зрачках, вспыхивающих от скрытной мысли резким блеском. У того, что орудовал над капотом, тускло маячила из-под волос серьга.

Девушка вышла за мной, обошла свой автомобиль, провела пальцем под спойлером и поднесла к глазам. Перстень прочертил полосу и высек звезду из хрусталика глаза…