Пловец

От моста до Велегожа я ехал рассеченный надвое: то припускал малахольно по разбитой дороге, то плелся шагом. Так человек с ножом в спине раздвоен: добраться бы скорей до помощи, но если вынуть нож, то раненый умрет от кровоизлияния. Мой драгоценный груз, мой драгоценный горб, мой нож — он был со мной, в багажнике я вез добычу, взятую ценой рассудка. Она была мне легка и невозможна, желанна и мучительна, как панночка-наездница — Хоме Бруту…

На подъезде к Велегожу я тормознул, проблевался в распахнутую дверь — и мной овладела решимость. Сдал назад из проселка, забуксовал, но чудом соскочил — и, крутанувшись, врезал по направлению к Дугне, глиссом взметывая из-под колес лопасти слякоти.

В кромешной тьме я добрался до островов. В этом месте в излучине Оки располагаются два узких, как ящерицы, острова — место глухое вполне даже летом. Я вышел из машины; прозрачным колоссом небо обрушилось на меня. Ноги не держали. Я опустился в слякоть и потерся лицом о колесо. Я так давно не плакал, что не соображал, чего я хочу. И когда, наконец, всхлип раскрыл мне дыханье, страх и удивленье — вот два чувства, что стали глупо бороться друг с другом во мне.

Я открыл багажник и пошевелил лампочку в патроне. Тусклый свет озарил мое видение. От тряски ее поза изменилась. Теперь она лежала навзничь с вытянутыми вдоль бедер руками. Величественное спокойствие возносилось над ее лицом. Я взял ее на руки и начал спуск по лесистым уступам древней поймы.

Местами склон был очень крутым. Впотьмах я был обречен на частые падения, во время которых старался изо всех сил прижать ее к себе. Если упускал, то не поднимаясь, обдирая о наст ладони, ползал на коленях вокруг, отыскивая ее. Спустившись ближе к реке, я вспомнил об опасности — набрести на делянки бобров, полные острых, сгрызенных на высоте колена веток.

Несколько раз, выбиваясь из сил, я садился на корточки перекурить. Зажигая спички, я подносил их к ее лицу, чтобы еще и еще раз вглядеться. Спичка догорала, и только чуть погодя гасло зеленоватое пятно ее профиля. И я снова чиркал спичкой, боясь, что теперь в темноте она исчезнет навсегда. Господи! Почему Ты не засек эту морзянку?..

Впереди едва видно забелела между деревьев река. В последний раз я сел в снег передохнуть. От страха тянуло в сон. Гигантская пасть черноты накатывала на меня — и я, хотя и отстранялся, был рад, наконец, пропасть в ней…

Вдруг раздался грохот. Треск во все небо расколол ночь. Впереди ожили прибрежные деревья. В полном безветрии они завалились и пошли нетвердым трескучим шагом. Река — гигантский выгнувшийся зверь — напряглась всей неимоверной длиной и мощью, шевельнулась и встала до неба…

На острова теперь мне было не выбраться. Вскоре стало еле видно светать. Я мог идти не оступаясь. Черная в сизых контурных пятнах река шумно дышала впереди. Недостижимые острова шли над ней. Я сел на поваленное дерево. Держа ее голову в ладонях, чуть покачиваясь, согнулся и закрыл глаза.

Мне приснился день. Огромный яркий день у моря. У Каспийского моря — в которое мой сон втек вместе с рекой. Я лежал на песке, слушал прибой — и солнце, яростное солнце, вкрадчиво опускалось в мою гортань через отверстое переносье.

Когда я очнулся, по Оке уже во всю шествовал грузный лед. Льдины, как отмершие облака, ноздреватые, грязно-белые, натруженные качкой лета, тяжко сталкивались, шли вместе, расходились. Придонный стеклянистый лед внезапно, припадочно всплывал, как подлодка с ходу, сбрасывая с себя потоки воды. Тут же он шел в обратку, гнул, грубо, мощно ломал кусты, бубенцово звенел, бряцал и щелкал — и, откатив, присоединялся к шествию…

Неся ее на руках, я вошел в шугу, в плотное, позвякивающее крошево. Крупнозернистый донный лед хорошо держал подошвы. Я дождался, когда подплыла подходящая льдина, — и опустил на нее тело девушки. Льдина погрузилась, но вода дошла только до висков.

Удерживая одной рукой, нашарил в кармане перстень и вложил ей в губы.

Я отпустил ее. Вскоре она выбралась на середину — в самую гущу ледохода. Казалось, льдины расступаются, давая ей ход.

Перстень сиял по темной свободной воде, но выбравшись дальше, потускнел и слился с льдистым сверканием речного простора.

Шепча и кланяясь, я попятился. Оскальзываясь, я съезжал в воду, но, не смея повернуться спиной, продолжал упорно пятиться и, как забубенный, что-то шептать.

Бутылка

Повесть о стекле

У нас иногда так бутылку закупорят, что помрешь от жажды или зубы обломаешь. Через это со мной однажды вышел случай.

Давно это было, Родину мою еще не совсем успели раскурочить — самый разгар зачинался; народ только-только стал вымирать, а пока с непривычки нищенствовал или отсиживался по ресторанам-заграницам. Но стрелять уже начали. (Вообще это только сейчас — в Северной Италии в начале апреля, когда миндаль кругом, как невеста, облачился цветом зари, — вспомнить можно без содрогания. А тогда — не жизнь была, а как бы сплошное ее, жизни, сотрясение.)