Пловец

И — ка-ак духанет в басовый аккорд: шквал перегарный оплеухой в морду. А мне все равно — взял бутыль за горло да пошел на Суворовский бульвар, чтоб в теньке оприходовать эту гадость вместо музыки, раз ничего не играют.

Только вот пробка что-то не вытаскивается.

Верчу я бутылку так, сяк, по дну ладонью, коленкой стучу — ни в какую, ни на миллиметр. Авторучку сломал — хотел внутрь протиснуть. Мизинец вывихнул. Пробка ж ни с места — приросла, пустила в стекло корни. Прямо клин какой-то, что свет извел. А подумать — кусок деревяшки, щепка.

Изнемог я с этой пробкой, хотел было бутылку устаканить в урну, а вместо книжку достать — та, поди, уж точно сразу откроется.

Но не тут-то было.

Там, на бульваре, стояла напротив скамейка. И два битюга на ней в кожаных польтах (я своих обезьян сразу узнал по покрою — такой фасон имелся только у Баламуда, чадского моего подельщика). Оба лысые, с усами. Только один побольше, а другой в очках — ему по плечо и виду более благообразного, похож вроде на барсука.

А погода кругом — чудо в юбочке: начало июня, птички, солнышко, липа цветет, и запах от нее волнами ходит.

Смотрю, те двое воблу, тарань или плотву какую — издали не опознать, брезгливо так, щепотями ломают надвое: один держит, другой тянет.

Но вот бросили рвать, и Барсук мне рукой машет, подзывает.

Я смекнул — надо чего или насчет воблы кое-что хочется выяснить — взял да и подошел к ним: человек-то я, в общем-то, вежливый, податливый, можно сказать, — а что виду они — не по мне — такого, то это — это, думаю, ничего: все ж таки, как все — прохожие.

Подхожу, а Барсук мне и говорит — чего, мол, ты бутылку бросил? Совсем дурак? Неси сюда — мы тебе выдадим штопор.

Принес я бутылку (чудо, что еще никто не потырил). Хотели они мне ее штопором чпокнуть — не тут-то было. Повозились, покрутились — только растянули в проволоку штопор из ножичка швейцарского.

Плюнули. Ладно, говорят, хлебни нашего. Достали из портфеля такую же, но початую. Хлебнул, а свою за пазуху прячу — еще пригодится, думаю, раз попался экземпляр такой уникальный — прямо камень преткновения, что ли.

Тем временем хлебнул я еще из подарка.

Стали расспрашивать. Точнее — Барсук делал мне вопросы.

А тот, что грозный с виду, почти всю дорогу стремного пути моего помалкивал — видимо, то ли цену себе набивал, то ли оказалось, что плевать ему на меня.

А я и отвечаю, сопротивляться не думаю даже — два месяца ни с кем не чесал, дай, думаю, слова хоть какие вспомню, языком на ощупь.

Сначала, говорю, занимался математикой, был аспирантом, в универе решал задачки всякие по математике, а потом жизнь кувыркнулась и пошла, пошла коверным во все тяжкие — сдурел, говорю, совсем — науку на мели кинул, спекулянтом стал — перестал — чуть не шпокнули из-за денег; стишки с горя начал придумывать, вот и жена прогнала из дома, доигрался, говорю, дурень.

Раньше, говорю, когда замуж шла, думала — за академика прется, да не тут-то было.

— Обозналась, — говорит, — звыняйте, батьку, а мне иную партию пошукать треба.

Украинка она у меня, червовая дива — красива-ая, — ну як панночка прямо. Брал я ее из Житомира, на конференции в Киеве познакомился: была она на заработках — горничной в столичной гостинице. А теперь вот одна по квартире моей — родительской — шастает. А может, и не одна, не знаю… Поди, уж и карточки мамины со стен в сервант запихала. Однако ж забыть ее никак не могу, как не силюсь. Сроднилась она мне, не то что я ей: чужой совсем придурок. Думал недавно собаку купить — подружиться с песиком, развеяться — да вот сам бездомный, куда я щенка приведу, а с собой таскать — утомится бедняга.

А подумать — деревня она у меня деревней: сельская жительница, малоросска — ей бы яблоками на базаре торговать, а тут нате: прописка в столице, трехкомнатная хатенка на Плющихе. Да еще мужнины сбереженья — хватит года на три сплошного шика.

К тому ж, говорю, мужа-то самого похоронила заживо…

На самом деле, говорю, я ее даже жалею — она от глупости такая злая. Бедненькая она, неграмотная почти — половину слов по радио не понимает: как раз от нее-то я и говор такой перенял придурочный — vox populi, не отделаюсь никак. Да и не хочу, если честно: из любви, из памяти, что ли.

Да-а, вздыхаю, была червовая, стала червленой.

И еще хлебаю из халявы. Хлебаю — и вдруг чую: разобрало меня хуже некуда. Понимаю, что вру-завираюсь, а стоп себе сказать не хочу — не потому, что вздумал пожалеть себя, а потому, что слишком я себя ненавидел все это время.

Очнулся я, смотрю на соседей по лавке — Барсук вроде проникся: хлопнул напарника по лопатнику, где сердце — кричит:

— Наш человек, наш мальчик!

— А я, — чуть он не прикусил мне ухо, — семь лет оттрубил профессором филологии в Лумумбе, слыхал про контору такую? А теперь вот — на-кося: бухгалтер!

Тут я смотрю: а Барсук-то — в стельку. Как насчет второго биндюга, не знаю: молчит он все, а этот уж как пить дать.

Барсук тем временем — вроде как от болтовни моей — обмаслился, раскис совсем, мне шепчет: