Плутарх

Хотя в своих сочинениях Плутарх редко касался этой самой главной опасности, возможно, в силу неистребимого презрения эллина к варварам, он вполне осознавал ее, и это определяет его отношение к империи. В воспоминаниях о вторжении кельтов в Элладу три столетия назад все еще ощущался, как писал об этом Плутарх, ужас, обуявший греков при виде «иноплеменников, которые, словно огонь, лишь тогда полагают конец завоеваниям, когда уничтожат побежденных». До поездки в Италию он только слышал о северных варварах, одетых в звериные шкуры и со звериным же нравом. В Италии их было множество — рабы, вольноотпущенники и наемники, они говорили по латыни, были одеты и причесаны, как все прочие люди. Рядом с привычными значками римских когорт можно было видеть изображения диких зверей, которые германцы обычно хранят в священных рощах и несут перед собой перед битвой. С каждым годом становилось все виднее, что варварство уже не где-то там, на дальних, почти гиперборейских окраинах, а что оно совсем рядом и даже более того — в самом Риме. И если Плутарх и его друзья, не приемля настоящего, с которым они ничего не могли поделать, но в условиях которого пытались жить «как должно», черпали силы в минувшем, то многие из реалистически мыслящих римлян, и прежде всего историк Корнелий Тацит, устремляли свой взор к северным окраинам империи, связывая надежды на будущее с молодыми, полными нерастраченной энергии народами.

В своих записках о Германии Тацит обращается к главнейшей дихотомии каждого общества, к неразрешимому, по-видимому, противоречию между ростом благосостояния и образованности народа — и его физическим и нравственным оскудением, а также к поистине фатальному противоречию между стремлением к свободе — и неумением ею пользоваться. Ко времени Тацита развитие греко-римского мира почти завершилось и усталость, отвращение к жизни подошли к такому рубежу, за которым уже не виделось ничего ужасного в полуголодном существовании северных варваров, обитающих в ямах, поверх которых зимой для тепла наваливают кучи навоза. Не ведая ни о книгах, ни о театре, ни о музыке, германцы вели примитивное хозяйство, выращивая скот и немного хлеба. Они поклонялись мертвым головам, прибитым гвоздями в нишах каменных столбов, и приносили человеческие жертвы своим жутким богам — чудовищам с тремя лицами на одной голове, или же змее с бычьей головой, или же быку с тремя рогами. Тацит с удивлением пишет о том, что дети у германцев даже в холода ходят голые и при этом отличаются красотой и хорошим здоровьем.

Не зная, что такое атараксия или ацедия, эти лесные варвары со звериной цепкостью отстаивали жизнь и свободу, предпочитая гибель рабству. При этом особенной свирепостью и непримиримостью отличались женщины. И захватывая после длительной осады городища, римляне не раз бывали свидетелями сцен, подобных той, которую описывает в одном из своих сочинений Плутарх: «Женщины в черных одеждах стояли на повозках и убивали беглецов — кто мужа, кто брата, кто отца, потом собственными руками душили маленьких детей, бросали их под колеса или под копыта лошадей и закалывались сами… мужчины, которым не хватало деревьев, привязывали себя за шею к рогам или крупам быков, потом кололи их стрелами и гибли под копытами, влекомые мечущимися животными». Германцы так и не были покорены — ни Цезарем, первым отметившим их неустрашимость, ни последующими императорами, однако, соприкасаясь с соблазнами городской жизни по мере продвижения римлян на север, они все больше добровольно входили в эту жизнь, прежде всего как наемники, изменяя постепенно само римское общество.

Этому способствовали и императоры, связывая с северо-западными землями надежды на оздоровление государства, тем более что некоторые из них начинали свой путь, начальствуя в германских легионах, и пользовались впоследствии их поддержкой. Что же касается Плутарха, то, оставаясь, по крайней мере, в самом главном эллином прошлых времен, он никогда бы не мог взглянуть как на благо на первозданную дикость северных народов. Что ему было до их нерастраченной силы, если подступившая к самым границам империи варварская лавина грозила вот-вот накрыть весь его осиянный предзакатным свечением мир, которому было не повториться.