Пневматическая история

Зазвучали доселе неслыханные в быту слова: демократизация, хозрасчёт, перестройка, ускорение, президентский налог… Александр Николаевич скрежетал зубами и винил во всём жидомасонов — в частности, хроменького, горбатенького Чепца, внештатного фотокорреспондента и заведомого агента израильской разведки.

Порой возникало чувство, что это я собственноручно выпустил джинна… нет, не из бутылки, конечно. Из патрона пневмопочты.

Характер портился. Раньше хохмочки мои были беззлобны и общественно полезны.

— Гер, не помнишь, какой у Степашки телефон? — спрашивает меня, к примеру, сменная мастерица.

Делаю вид, что припоминаю.

— Знаете, Валя Ивановна… по-моему, серый.

Возмущённый взвизг — и с линейкой в руках она кидается за мною в погоню вокруг своего рабочего стола. Метранпажи наблюдают за нами, осклабившись.

Главное, чтоб народ не унывал. Выпускающий, по сути, человек-смазка, и задача его — уменьшить трение деталей сложнейшего агрегата, именуемого наборным цехом. В итоге маховики, колёса и прочие шестерёнки начинают крутиться пошустрее.

Теперь же шутки мои стали несколько нервными, а то и вовсе жестокими.

Кстати, к тому времени переманили меня всё-таки на десятый этаж, но, честно скажу: искренне любя рабочий класс, я постоянно исчезал в наборном. Подальше от интеллигенции, то бишь от себе подобных. И вот однажды (как раз в момент такой отлучки) показывает мне выпускающий «Ленинца» отпечатанное на машинке приглашение:

«Шолом, дорогой друг!»

А дальше — что-то вроде: таки если ты хочешь узнать секреты еврейской кухни, обеспечить будущее своих детей — таки приходи к зданию Панорамы тогда-то и тогда-то…

Очередная гримаса перестройки. Понятно, что при виде подобной небывальщины я восхитился.

— Саша! — кричу. — Подари!

— Нет! — пугается он. — Ты что? Сам с риском для жизни добыл…

— Ну дай хотя бы на полчаса! Верну!

На полчаса он согласился.

Поднимаюсь в секретариат, сажусь за машинку, копирую буковка в буковку и, выждав, когда ответственный секретарь отлучится из своего кабинета, кладу копию ему на стол. Сам же с оригиналом в руках проваливаюсь на лифте в наборный цех, где всячески способствую перевёрстке третьей полосы. Это и называется алиби.

С замиранием жду последствий. Долго жду. Но телефон молчит. Наконец оживает. Грозный знакомый голос:

— Гера!..

Страшная пауза, затем вдруг неуверенное покашливание, а дальше — на полтона ниже:

— Что там у нас с третьей?..

— Ну Александр Николаевич! — жалобно взвываю я. — Ну вы же сами видели, сколько там перевёрстывать! Минут через двадцать, не раньше…

— М-да?.. — с сомнением переспрашивает он. — Н-ну ладно…

Трубка вешается.

Минут через двадцать скручиваю оттиски в рулон и, не доверяя их пневмопочте, отвожу на десятый, в приёмную. Проходя мимо открытой двери кабинета, осторожно запускаю глаз внутрь. Александр Николаевич с красным карандашом в руке сосредоточенно обдумывает макет.

Странно. Коридор пуст, разрушений нигде не видно.

Разочарованный, сажусь за свой стол в секретариате и предаюсь унынию. Внезапно в помещеньице с оглядкой заходит наш художник, крупный молодой человек, отъявленный бабник, кстати сказать, причём лицо у него восторженное. Плотно прикрывает за собой дверь — и зловеще-таинственным шёпотом:

— Слу-шай… Что сионисты-то учудили! На стол Александру Николаевичу агитку подбросили…

— Да знаю… — меланхолически отзываюсь я.

— Откуда?

— Так это я и подбросил…

Дальше с вошедшим творится такое, что я пугаюсь за его здоровье: физиономия становится красно-кирпичной, парня сгибает пополам, и начинает он содрогаться от сдавленного хохота.

Слава богу, молодой — выжил и даже поделился подробностями.

…Комкая в кулаке подмётное письмо, сверкая очками и оскалом, ответственный секретарь летел по коридору с криком:

— Где Чепец?!

— Здесь не было Чепца, — испуганно говорили ему.

— Здесь был Чепец! — гремел он. — А больше некому!!!

Что делать, крайними всегда оказываются невиновные.

Хотя, с другой стороны, а вдруг это он и сочинил?

* * *

Со жратвой стало трудно, но ничего, выкручивались. В заиндевелых витринах-холодильниках внезапно завелись головоногие, и я наловчился делать из них, вы не поверите, бефстроганов. Окунаешь в подсоленный кипяток, ошкуриваешь, режешь соломкой — и далее по рецепту.

Зашёл я, помню, в светлый гулкий магазин. Над стеклянным заснеженным изнутри прилавком — девица со снулыми глазами.

— Мне бы кальмары, — говорю со всей интеллигентностью.

(Не кальмаров, обратите внимание, но кальмары. Не раков, но раки. Ибо уже не одушевлённые.)

Не слышит. Не видит.

— Девушка! — зову. — Очнитесь!

— А?

— Кальмары бы мне.

— Чего?

— Кальмары. — Тычу пальцем в стекло. А там таращит огромные плоские бельма примороженный к жестяному донышку одинокий кальмар.

— Ой! — продавщица резко просыпается. — Что это?!

И я, право, даже не знаю, кто на кого смотрит выразительней: кальмар на неё или она на кальмара.

— Это кальмар, — терпеливо растолковываю я. — Продайте мне его, девушка. Пожалуйста.