По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

— Кушайте, — он пододвинул стакан, сильно ударил яйцом по столу и, очищая его, продолжал:

— Я тогда мальчишкой на этом самом промысле жил с отцом. Отец здесь материальным [5] служил. Жили мы тогда в землянках, как кроты, невода были маленькие, сажен по двести…

— А сейчас какие? — спросил я.

— Какая тоня; есть и по восемьсот и тысячу двести, ну, а меньше шестисот нет расчету строить.

Он взглянул в окно.

— Смотрите, снег, а ведь сегодня 11 апреля.

Я оглянулся: за окном падали крупные белые хлопья.

— Эх-ма! — он с досадой плюнул и на минуту замолчал.

Под окном стоил горец в тулупе и белой папахе.

— Да, — начал он снова, — льду тогда на промыслах не было, солили теплым[6] посолом, товар торопились убирать[7]поскерее и везли его морем в Астрахань. Железная дорога прошла здесь на моей памяти, лет тридцать назад, не больше.

Ну-те-сь! Стали наезжать астраханские промышленники, рыбаки появились на Тереке, на Тюленьем острове. Рабочий народ стал сплывать, все больше с Волги, из Саратова — молодцы ребята. Может, не интересно? — обратился он ко мне.

— Что вы, я рад послушать эту историю.

— Историю, — повторил он, — она была после, как «зеленые" разгромили и двадцатом году все промысла. Потом советская власть стала все восстанавливать. А тогда какая была история? Ну-те-сь, прошла дорога, и покатилась сельдь в Ростов и Украину. Стали промысла расти и крупнеть.

К двадцатому году в одном южном районе было до двухсот промыслов, сельдь тогда ловили по пяти миллионов пудов, посчитать на девять миллионов рубликов. Вот оно как разворачивалось. Только серо было! Теперь у нас посметреть — бетонные лари, каменные казармы для рабочих, под’ездная дорога, телефоны, электричество, — он усмехнулся и добавил, — радиум поставили и эту самую ме-ха-цию заводим.

В голосе зазвучала новая нота, и я подумал, что он не случайно исковеркал слово «механизация».

В окно постучали. Я оглянулся. Прямо под окном стоял рабочий-горец в тулупе и белой папахе.

— Дербент идем, наказывать будешь? — проговорил он, ища глазами заведующего.

— Нет, поезжай, — ответил он, подходя к окну, — там дадут, что надо, я по телефону передавал. Вы не хотите с’ездить? Полюбопытствуйте город и обратно, пока здесь нечего делать. Поезжайте!

— Ладно.

Быстро одевшись, я вышел из дома.

У крыльца стояла линейка, запряженная парой. Едва мы успели сесть, как лошади тронули и резвой рысью побежали по гладкой, без колеи, дороге.

Узкой лентой тянется плоская низменность, лежащая между кавказским горным хребтом и Каспием. Горы Дагестана кое-где наступают. Еще немного — и они подойдут совсем к морю. Но море откатывается на восток и оставляет после себя песок и гальку.

Уже миновали неуютный плоский берег и пересекаем гряду песчаных дюн, вдоль которых проложена степная дорога.

С запада неприступные горы, с востока бурный Каспий. Лишь с севера на юг (и обратно) природа оставила путь сообщения между Европой и Азией.

Отроги Табасаранских гор сдавили узкую полосу степи и образовали щель под названием «Дербентский проход».

Сейчас облака спустились низко и закрывают от меня контур скал.

Холодный северный ветер бьет в лицо.

Я смотрю на тулуп горца и думаю: «должно быть, ему тепло».

В моем легком драповом пальто я ему завидую.

Туман сползает. Сквозь его пелену доносится шум прибоя. Через час езды мы сворачиваем с дороги и едем обратно к морю. Зачем? Впереди чернеют берега реки. Снова пересекаем дюны, лошади везут без дороги, без колеи, по песчаному берегу вдоль мелкой речки. На том берегу видны промысловые постройки.

Видимо, надо заехать на соседний промысел, — соображаю я.

Едем на восток, где устье речонки.

— Почему ты не переезжаешь? — спрашиваю я. — Ведь тут метко?

— Мелко, — отвечает возница и едет дальше.

Лошади медленно передвигают ноги. Прикидываю в уме ширину речки — метров семь-восемь, не больше, глубина — курица в брод перейдет. А мы едем и, видимо, об’езжаем что-то или ищем «броду».

Следы колес вблизи глубокие, резкие, а дальше все мельче и совсем заплыли от ила. Скучно и холодно. Вот и море! Лошади шагом поворачивают налево, и мы по подводной дельте переезжаем речку.

Горец, сидевший молчаливо и спокойно, вдруг зачмокал губами, замахал кнутом и погнал лошадей. Колеса то скрывались под слоем песка, нанесенного морем, то снова показывались наружу. Моментами казалось, что мы проваливаемся. Кое-как лошади выскочили на другой берег. Их ноги выше колен и колеса линейки были покрыты вязким, серым илом.

— Тот весна этот места один алоша (лошадь) и арба кончал[8], — обернувшись ко мне, сообщил горец. — Тихо езда нельзя — тянет, — и он ткнул кнутом в землю.

— Засасывает, — подтвердил я.

Горец закивал головой.

Лошади стояли, опустив головы, и только бока у них то раздувались, то опадали.

По спине и крупу тонкими струйками катился пот.

— О… ош! — закричал возница. Мы под’езжали к промыслу. Навстречу неслись желтые и серые псы. Хриплыми, угрожающими голосами они встретили нас, но, видимо, узнав экипаж и лошадей, отстали и занялись своими делами.