По берёзовой речке

много вечностей так, как Мадонна Литта.

Против смерти заварю тугой бессмертник,

безтревожник,

бедбедовье – чудо-травы.

Состою я вся из сердца, из предсердья.

Вся – любовь я! А в любви мы, люди, правы.

Выдолбить картину мир не сможет

из меня, когда в гвоздях ладони, ступни.

Там мой сын. На полотне. Я тоже.

Дай протиснуться, народ, по перепутью.

Дай обнять…поцеловать дай пальчик каждый!

А народ толпится, рвёт подкладку.

Билетёрша зрит по Эрмитажу,

и охранник, и смотритель по порядку.

И сочится молоко. И прибывает

у меня в груди, течёт по кофте.

Тычет в спину билетёрша: «Приготовьте

для прохода свой билет!» Я, как немая,

как дурная. Мне б проснуться, сколько можно?

Сном распахана, измолота подкожно,

подреберно, все свои оплакав смерти.

В моём чреве – в животе огромном дети.

Я – родильня! Угль горячий – я! Я – матерь!

Эрмитаж.

Билет в кармане.

Нате.

***

Да, разве не в меня стреляли там, в Казани

один какой-то псих, обзаведясь ружьём?

Уж лучше бы в меня. Стрела ли, пуля, камень…

И вот рыдает мать, склонившись над дитём.

Вот кофта, вот пиджак, вот рюкзачок обычный.

Я ухо приложу к земле: земля дрожит.

Всё – больно.

Всё – кричит.

Всё колет раной личной.

Я не могу, когда детишек рвётся жизнь!

Вот если бы лежать заместо их там, в школе

да посреди двора. И красный бы цветок

рос прямо из меня. Как будто бы я – поле.

(И не было контрольной, задачки треугольной).

По мне, по мне иди, тяжёлая ступня!

Да разве не в меня стреляли там, в Казани?

В меня, в тебя, во всех, кто рядом, кто везде.

Да, лучше бы в меня, чтоб чудными глазами

глядеть, глядеть поверх в дожде и чистоте.

Во всю Казань – в упор и в Хижицы, в молитвы.

И в крики: «Изыди!», и в Оптину пустынь.

Не сердцем думать мне, а этим – сквозь пробитым,

растоптанным насквозь и с ритма болью сбитым,

левее, что стучит в ребро в жару и стынь!

Казань мне кожу рвёт и колет в подреберье,

и топит, как в любви в младенческой крови…

Что может быть страшней окраин у империй?

Что может тяжче быть войны, чем, где свои?

Вот так уходит в ад исчадье злее ночи.

Вот так уходят в рай светлее, чем сам свет.

И только слышу вой и стон:

– Прости, сыночек!

– И, доченька, прости!

И ангел плачет вслед…

***

…Я там в каждом доме горящем, в стволе абрикосовом,

пораненном пулей, но всё же цветущем отчаянно.

Когда же закончится эта война високосная?

Там люди! Живые! Они своей плотью там впаяны.

Как бросить свой дом? Свою землю? О, нет, не получится!

Театры и улицы, скверы, дороги и станции.

Я руки свои простираю – гляди, простираются

они через небо! Сквозь камни и топи зыбучие.

А там – люди лучшие.

В шахтах шахтёры. Там дети шахтёрские.

Станицы. Ты видел сады их цветущие, майские?

Глядит Богородица в храме очами раскосыми,

глядит так, как смотрят все Матери.

Как в «Слове» единственном, что «О полку» и не выгорит:

«усеяно» поле костями, улитое кровью.

Вот так прилетают грачи: Грач – фамилия Игоря,

убитого в центре Луганска. Доколе нам

засеивать поле собою? Как семенем, злаками,

собой, как пшеницей, собой,

как цветами,

как маками.

…Я, Игорь, не просто рыдала! Я выла. Я плакала

с отчаянья в Нижнем. Ужели тела наши лакомы

всем пулям,

всем минам,

разрывам, снарядам, атакам ли?

Геройская смерть… Отчего не признаться по правде нам,

и Крымской весной не пойти нам до батюшки-Киева?

И флаги чего ж не нести? Отчего не спевати нам?

Ужель осужденья боимся Америк? Чего, мол, «содияно»?

Куда же, мол, сунулись?

Ты поручила б, Россия нам,

я тоже бы кинулась в пекло! Поэту – поэтово.

По полю бы шла, где пшеница. Я столько налайкала

сердечками там, в интернете, забыла, однако, я,

как выглядит сердце моё, к небесам что воздетое!

Что болью задетое. Вбитое! Вместе спиваем мы…

Давайте же вспомним всех их – воевавших писателей:

Толстого, Дениса Давыдова и Полежаева,

Прилепин – не чай же он пил на Донбассе с приятелем!

…Я, как Магдалина, власами бы раны их гладила,

ещё подорожник прикладывала бы, сердечная!

Ещё бы на раны я дула.

Ещё бы я ладаном,

ещё бы я мёдом,

целила бы русскою речью…

***

Сквозь сок берёзовый, где белая кора,

сквозь нас, сквозь мироздание по краю

в нас прошлое, из полдней в вечера

просачиваясь, в бездне исчезает.

Вчерашние! Ты, вы, они и я!

Вчерашний хлеб, черствеющий в тарелке

и песня Галича: навыворот меня

перетряхнувшая, идущую по Стрелке.

Свои, свои! Мамай им всем судья!

Свои! Они-то знают, боль где ходит.

Свои! Они всех жальче уязвят,

смертельней всех, убийственней – сородич!

Земляк, земляк…с тобой одна река,

почти одна постель – земля пред нами.

Ты мог, меня увидев, окликать,

в авто ко мне садиться. И слегка

меня коснуться тёплыми руками.

Мне не нужны, казалось, щит, стена,

бойницы, Кремль, Пороховая башня…

Прав Галич, прав: свои – как это страшно!

Страшней Мамая, банды, пахана.

Казалось, всё! Черта! Отомщена,

угвождена, разбита, сметена,

как гипсовый Ильич до арматуры.

Охаяна, раздроблена, бледна,

вот видишь, на полу всю ночь без сна,

прижав колени к животу гипюра

и в чёрных, в сеточку чулках, одна,

накинув лишь халат на тело, силясь

прогнать все мысли, тяжелей что гири,

но прёт нахально, словно грудь, где вырез:

– Мамая хуже, во сто раз Батыя

свои, свои, что были мне родные…

И не кончается вчера, позавчера,

свои приходят так и убивают,