По берёзовой речке

свои приходят так и распинают,

раскрыла душу – оскоблили до нутра!

Всё, всё не буду…где гидазепам?

Ты говоришь, я – наглая буфетчица,

дешёвка, неудачница, не лечится

твой нарциссизм!

Но всё равно всем вам

я благодарна трижды, сорок три.

Мамая хуже, Галич прав, свои.

настолько хуже, что нет лучше их,

об этом стих!

КОЛЕСО МИРОЗДАНИЯ

Млечный праздник бремени: восхищения, вёсен, всхождения,

мир рождается вновь из пылинки, из праха, песка,

вот песчинка,

зерно,

вот безумство горячего семени.

У земли вечный тест – две полоски. У материка

ей неважно, погода какая, напасти на голову, плечи.

И неважно про возраст, про вечность, про глады и мор.

Вся земля, словно питерский житель, отличница вся – человече!

Вся огромная матерь, очами глядит что в упор.

– Да какой там раздор, мои дети, зверьё моё, птицы?

Да какие там шашни? Мне время родить, воскрешать!

Моё сердце огромно, что даже в груди не вместиться

и такого же точно размера бессмертна душа.

– Люди, люди любимые, горлицы певчие, голуби,

люди, люди любимые, вас заслонить, уберечь.

Там на склоне Тартания и Черемисы Нагорные,

луговые да травные, да Арзамаская речь.

За Узолой Камелия да за кирпичными лавками,

за дощатой палаткою с водкой, вином и водой.

– Люди, люди любимые, это же я вас залайкала

Плачами Ярославушки, сборником «Домострой»,

да «Голубиною книгою» да «Житием Аввакумовым»,

Невским, Тарасом, Иванушкой – вот оно наше родство!

что пуповинно, лукумово. Нет, умереть, вы не умерли,

в чрево легли моё, лоно вы, в прежнее естество.

– Люди, люди любимые, вас я приму искалеченных,

измождённых, пораненных, гордых ли, нищих, любых.

Все равны, все лежачие, все для меня птахи певчие:

спины, ребрышки, головы, вены, косточки, лбы.

Ничего мне не надобно – ни авто, денег, прибыли,

ни домов ваших, платьишек. Только тело и всё!

Снова буду беременна я из небыли, были ли

от пылинки,

от зернышка, раскрутив колесо.

***

Вся жизнь, как мучительное прикасанье:

чужою судьбой обжигаю себя я.

О, сколько мне раны, как в притче, власами

друзей отирать, воздух жадно глотая?

До самого мая.

Я думала, что всё наладится скоро.

Как я ошибалась, наивная дура.

Всё также прямою наводкой по школе,

всё также от взрыва горит арматура.

Открытое настежь распахнуто поле.

Глаза тех людей, что сейчас под обстрелом,

вы видели?

Это такой сгусток боли.

Смещается сердце куда-то сквозь тело.

Глаза – два огромные озера словно.

Глаза, словно два «О полку» вещих слова.

Глаза – жуть Ледовых побоищ, что возле

Вороньего камня, на Узмени слезы.

Глаза – Марианские впадины. Жёлоб,

как будто космического измеренья.

По полю иди! Под обстрелом тяжёлым,

а после, старушкою, встань на колени.

А ноги, как ватные, как деревяшки

негнущиеся! Мышцы, косточки, хрящик.

Мне Ольга Арент говорила, как братство

слова её были. Как к тетке добраться

моей, что на линии фронта. Да, фронта!

И фильм снял про Зайцевский Храм Полубота.

Красивы люди! Алеша и Ольга.

О, сколько они пережили! О, сколько!

А в Харькове – в городе доброго сердца

подруга живет у меня Владислава.

Стихи её –

космос сумел бы согреться,

стихи её –

в Арктике сделали б лаву.

Так вот: написала, что укрофашисты

стихам не открыли проход и границы!

Доколе, доколе, доколе, доколе

идти нам сквозь пули по этому полю?

Стреляй, гад! Я здесь в шелке из Магеллана.

Ты целился плохо.

Вот – рана.

Она никогда не затянется боле,

рву пуговки я на груди: целься что ли!

Здесь церковь сгорела. Детсад разбомбило

с игрушками – мячик, медведь, бегемотик.

Огромное в небе сияло ярило –

горячее солнце всеобщих прародин.

Теперь нам куда? В совпадение музык

на этом открытом всем пулям пространстве?

Уйти не смогу, я – тот смертник, тот лузер.

Уйти не смогу.

Так же, как и остаться.

***

Лён волос твоих гребнем зубчатым чесали,

разбавляли свинцом, ртутью магний и калий,

выпекали из магии соцреализма,

терпкий запах огня, серы в плавком металле –

ты невероятно сияла, отчизна!

Через тернии шла, пронесла свои драмы.

А теперь до тебя далеко – через космос,

не достигнуть алхимий твоих, горный камень

не добыть философский!

И к очам не приблизить твои мне Сатурны,

никогда на просвет не узреть эликсиры,

вологодских коклюшек стежки и ажуры,

ты была небоскребной,

была неотмирной!

Ты была сверхдержавой.

Я руки держала.

Каждый пальчик натруженный я целовала.

Перековывали тебя небылью ржавой,

а под веки вливали кипящие лавы,

и мечи отбирали твои и забрала.

В подреберье теперь ноет больно осколок.

Ты на «после» и «до» мою душу вспорола.

Не уйти. Да и некуда. Если бы было,

где же каплю мне взять твоего эликсира?

Этих Гербертуэллсовых изобретений,

невозможных, щемящих всхождений, борений,

нам ничто и никто тех комет не заменит,

чтоб вышагивать из обветшалых столетий.

Эти колбочки, трубочки, жар атанора.

Мы тебя высеребривали. Самоцветье

в твой хронограф сбивали.

Мы на киновари,

словно гвозди оплавились жарко и скоро.

Как Адам из ребра сотворил свою Еву,

так отцы наши, деды тебя сотворили.

А теперь, я спросить боюсь, где мы, где все вы?

На каком из колечек сатурновых или

на обносках последнего рая в изгнаньи,

словно жертвы бараньи?

Боль и ночь на закате.

Косы длинные – нате.

Я, как тот обреченный, иду на закланье.

Глаз не видит один. Слух не внемлет. Заранее