По берёзовой речке

словно нить жизни сорвана напрочь, разъята насквозь,

всё мне кажется то, что помочь я могла бы всерьёз,

то, что детям внушу – это русское племя моё!

Залаю на небе все дырья, заштопаю их.

Не хочу, чтобы зло побеждало, хочу, чтоб добро!

Тихо, тихо-то как, вспоминаю когда я о них,

громко, громко лишь сердце стучит мне левее в ребро.

***

Не женись, не женись, Данила-мастер,

высекай свою каменную чашу.

А коль женишься, ты же поэт, то разве

возлететь ли в твою, где берёзы, мне чащу?

Разодрать ли грудь мне да об острую ветку?

Да сронить ли мне перья на мягкие травы?

Как узнала про весть твою, пью я таблетки,

запиваю я горьким настоем купавы.

Многим головы вскружены, многим вскружила,

многим, кроме тебя! Не женись ты, Данила,

мой кудрявый!

В этот сонник и в донник, да в топи-муравы,

да ещё в клеверах, да в медовых соцветьях.

А коль мастер-Данила женился, то, право,

ты мне душу не рви по ночам до полтретьего

никакого Карнеги, ни Фрейда, а разве что

пару строк от Данилы (Данилушки-мастера).

У поэта судьба: по постелям шататься,

у поэта судьба: пить в кафе, всклень спиваться,

у поэта судьба: нож да к горлу бесстрашно

графомана, себя возомнившего гением!

Эвон сколько их! А для поэта – горение

и парение! И твою песню мне слушать

так, чтоб душу мою – в решето.

Хочешь, рыбой

приплывать буду в руки твои? И на суше

становиться русалкой? Иль птицей? Иль глыбой?

Чтоб из камня тесал ты меня: грудь и лоно,

руки, голову, губы! Впивайся! Глотай же!

Сколько было мужчин безнадёжно влюблённых,

было, кроме тебя, не влюблённого даже!

Лучше прямо из камня ты режь свою чашу!

Да узоры по краю: ласкаться устами

к твоей чаше. К тебе не получится, знаю:

мне с женатыми дело иметь не пристало.

Не женись, не женись, ах, Данилушка-мастер!

Твоя суженая старше нас на столетье.

не родит она малых сомят, в белой пасти

сохранить много слов не сумеет, поверь мне.

Впрочем, лучше не верь, не суди, не встречайся

на твоём Гребешке, возле дома тринадцать,

под землёю, я слышу, Данила, мой мастер,

голова ты кудрявая! Бьётся, что ястреб,

разве только окрасом светлее да вихрем –

подержи за крыло – бьётся там соловьиха.

Тихо. Тихо.

И я помолчу.

И как в сказке,

так кончаются сказки от мала-велика.

На той свадьбе и я была – их или ихней,

как филолог считаю, что их! И пиррихий

отличив от спондея – ты очи не засть мне!

Я сама их зазастила, слёзы – что камни!

Пусть из каждой слезинки, Данилушка-мастер,

пусть из каждой росинки – узоры на ткани!

Мастери свою чашу! Большую, что космос!

…Я бы голову да на плечо, где рубаха.

(Но нельзя на плечо, там мне дыба и плаха!)

Мне достаточно запаха, слова, хоть лоскут.

Всех женатых прощаю. Всех, кроме тебя я.

Всех, кто спился, скололся – поэтово семя.

Всех, кто жаждал красавиц, в постели таская,

Да и я-то, я не соловьиха какая,

просто баба живая. Прошло моё время!

Да и речь обо мне не идёт. В персонажах

я не числюсь, ни в памяти, в номенклатуре.

Не женись ни на ком!

Вообще!

Этой блажи

недостоин бессмертный де факто, де юре.

***

В колыбели из бересты, в люльке-качалке

по берёзовой речке плыву и плыву.

Не могу сдержать слёз, а точнее едва ли

я их сдерживаю. А подол о траву,

а точнее трава о подол – цепко, хватко,

так зубами цепляются, когтем, рукой.

По берёзовой речке, по лесопосадке,

я без этих берёз сирота сиротой.

О, как грудь мою рвёт ветер, переполняя,

обжигая, вскрывая, что правду, что суть.

Лодка-люлька – туес, как малина лесная

я лежу. О, я сладкая, пей меня всю,

в горсть бери! Мир заплакан росой и дождями,

мир зарёван, завернут в тугую парчу.

Из себя я своё, словно соки тащу,

как берёза, истерзанная топорами.

О, Мария, нет, я не терзаюсь. Я лишь

поняла: жизнь моя быстротечна, конечна,

жизнь берёзова, травна, цветаста, сердечна,

оттого ты из каждой берёзы глядишь!

О, Мария, на каждом цветке ты, на ветке,

нет, не так, как Иуда, что любит осины,

что продался за эти скупые монетки.

Неужели так можно, спрошу я, так сильно?

За берёзы я небо ломала, за крылья,

за берёзы сражалась – леса их и рощи,

за карельскую, карликовую, чьи мощи

хаял мне безголосый, черешневый дрозд.

Моих слёз бы хватило на сотни берёз,

чтобы в засуху их поливать вместо гроз.

Мне без них – ад, тюрьма, невозврат, дверцы морга…

По берёзовой речке плыву долго-долго

до высоких словес, до распухших желёз.

Очищаюсь: сосуды, вся память, вся жизнь,

очищаюсь: я – лиственная, я – прощённая.

Для кого-то, как ночь я – ненужная, черная.

Для берёз я – белейшая,

только коснись!

Святая Зоя

На казнь своего непорочного тела,

и кости ломали невинные, девичьи,

и ноги кромсали. Всё тело болело.

А в ранах птенцы словно плакали пеночки.

Фашни было много, она в одиночестве,

сказала лишь имя «Татьяна» без отчества.

И больше ни слова. Огонь разжигался так,

и больше ни слова про месть партизанскую.

Деревни, деревни, там бабы с детишками,

фашня забрала всё, всех кур, живность разную.

Сидеть надо тихо, не слышно, не слышно нам,

как Зою пытали, как жгли безобразно как.

Но сколько лет минуло: крик над деревнею,

он родину нашу на нитке удерживал,

и если ты выйдешь однажды в переднюю,

и если не выйдешь, услышишь, как стержнями,

как сваями крепкими, словно бетонными

её голос хрупкий мир держит упорами.