По берёзовой речке

(ты как-то шутил, что я в ней – правдорубка,

и что со мной сделают, что не помилуют,

как будто с поэтом Борисом Корниловым!)

От зависти, злости,

ах, бросьте вы, бросьте,

от чувства соперничества, превосходства!

…Поэтовы косточки там, на погосте.

Как душит меня больно чувство сиротства!

Ну, что?

Разглядели во мне, в каждой фразе:

о, как она пишет, что за безобразие.

А есть ли там сердце в груди – сердце волчье?

Не им ли глядит она, выдранным в клочья?

Не им ли рыдает отчаянно, горько

огромной звездой одинокого волка?

А я здесь на родине в граде-Семенове,

и камень мне лёг в мою грудь оголённую

на место, где сердце когда-то стучало,

на место, где свято почти что столетие.

Так много, что страшно!

Так много, что ало!

Где сердце стучало – пучки во мне света!

Огромные, нежные, точно святые

причастия, суффиксы и запятые!

Убитых убить не получится дважды.

Воскреснуть – одно есть всечасное свойство.

Меня на причастье ведут.

Все мы ляжем…

Лишь книги сиять будут. Книг наших бойся!

Стихов наших бойся! И образов бойся!

Куда б ты ни бился, в пустотах рождённый,

в пустотах, в пустотах стеклянных гружёный.

Одной пустотою – словестный свой мусор

оставь ты в избе! Пустотою укусов!

Выводят меня, но уже причащённой,

и в руки – просвирку,

в уста – ложку с мятой.

Молчу – причащённая, чистая, сильная.

Меня причастили Борисом Корниловым

в его день рождения двадцать девятого!

***

…могилы:

вот глинозёмы, лебеда, чабрец, мята

да курослеп.

Прости, что я походила

(ты, там – в глуби!), я то рукой, а то пяткой.

Иначе как же мне прибрать? Как порядок

мне навести, стакан как вылить мне водки?

Могильный холм похож на луковы грядки.

Но есть могилы,

что как будто сиротки.

Они заброшены, забыты, полынны.

Наскочит сердце на такие,

что мины

они взрываются своим запущеньем!

(Перед такими я встаю на колени!

Полю на них я сорняки-чертополохи…)

И также ходят между трав выпивохи

и собирают: хлеб, конфеты, печенье.

Там чьи-то кости, позвоночники, колени:

миротворение сильней, чем боренье.

Итак, к тебе или ко мне на могилы?

Мой первый муж схоронен в граде-Свердловске,

моя подруга: её косточек горстка,

моя соперница – по ней я ходила,

но не нарочно: сорняки виноваты,

они росли угловато, горбато.

В начале кладбища на входе – прижаты

«братков» могилы, да певцов, да магнатов.

Кого в машине, а кого-то в подъезде…

Скажи, к тебе или ко мне канем в бездне?

Я всех оплачу: слёзы лили и лили,

свои оплачу – все родные – могилы.

Отца и деда, мамы, тёти и дяди.

…А у отца-то много радужных лилий,

у мамы бабочек, стрекоз быстрокрылых.

О, как вы здесь да без меня, своей «чади»?

Вот снятся, снятся нашей улицы тропки:

приехал папа да из командировки.

Он маме Павлово-Посадскую юбку

привёз! Такую в клёш всю и расписную.

Привёз он деду деревянную трубку,

привез сестре тогда он куклу большую.

А мне-то что? Мне, не родившейся, в чреве

у моей матушки, мне – пятинедельной?

Халвы да масла? Помню – был понедельник,

и помню маму, всё на самом-то деле.

Ещё корзину из лозы, помню, ивы,

в таких приносят в клювах птицы младенцев!

Да! Будут, будут все навеки хранимы,

вот деться бы мне, но из детства не деться!

Моя шершавая ты, родина родин,

моя корявая, но всех-всех ты лучше!

…Кладу ириски на могилу я тёте,

кладу печеньки папе-маме до кучи.

***

Моя прабабушка из дальней Сибири,

ох, семерых детей она поднимала.

На лесосеке, на медовой псалтыри

она писала про пчелиные жала

большую книгу «Яд и польза трёхядья»:

стилет (от Брутова стилета – убийцы,

который в спину цесарёву вонзится,

дитя, не смей, дитя, о, Брут мой, не надо!)

Мой дед играл на балалайке, коль выпьет,

отец мой строил комбинат в Красноуральске.

Служил он в Чирчике – лучами умытый,

старинный город весь цветущий, весь райский.

О, сколько раз нам гимны пели куранты,

вы, вправду, верите, что мы оккупанты?

Отец от горькой кислоты медно-серной

к сорока двум своим годам задыхался,

на Белоярской взрыв был атомный первый,

кружились листья в стиле джаза и вальса.

Рожали женщины: кричали и выли,

такое свойственно сиротство

атлантам!

Вставать из грязи, возрождаться из пыли,

и всем семейством из холодной Сибири:

совки да вата – шли мои оккупанты!

Бельишко, платья да сандалии только,

на небе Сириус – звезда наша – волка,

и красный купол, и Свердловская стройка.

Нет, ни ампир, ни классицизм, ни барокко,

а трубы медные Эльмаша, Тяжмаша.

Затем по радио: Достроили! Финиш!

Конфеты «Ну-ка отними», мультик «Маша»,

я – оккупантка, фиг назад, что отнимешь!

Все деды – воины и в гипсе, и в бронзе…

Кидаюсь к спискам я, на кладбище если,

на камне высечены все наши песни,

сто Ивановых, сто Васильевых. Возле

я каждых списков, и Девятого мая

глотаю слёзы, я давлюсь, но глотаю.

Меня зовут и зовут в небо птицы!

Ещё, ещё…я не могу остановиться.

Ещё фамилия.

Да отчество.

Да имя.

И не достать меня из прадедов. Не вынуть.

Я Ивановых да Васильевых фанатка

убитых пулями, повешенных, казнённых.

Такая вата – я, совок, оккупантка,

из двух фамилий род составлен мой, сплетённый,

в нём есть художник, хлебороб, певец, учёный,

как оторваться мне от списков, от колонны?

…Уколет в сердце: под землёй гранитной кости.

Вот лечь бы в травы мне обнять всех, прижаться!

Сквозь пласт земли,

сквозь эти гвозди,

эти доски