По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

К Готье – первому из мэтров, Бодлер относится с глубоким почтением и в его творчестве ищет то, что хочет найти, например «безграничное внутреннее понимание всех сущих в мире соответствий и символов». Более того, в эстетике Готье он намерен почерпнуть опору и для такого поэтического лейтмотива, как культивируемое, лелеемое страдание. Он причисляет себя к тем, кто, повинуясь демону сладострастия (один из феноменов области перверсивного в человеке), отдается магии «сладострастия в страдании», и этим лейтмотивом, созвучным мифологеме перверсии (если снова воспользоваться терминологией Дюрана), действительно пронизано все его творчество, и сам он неоднократно признает это, в частности в своих дневниковых записях: «Я не утверждаю, будто Радость не может сочетаться с Красотой, но, по-моему, Радость – одно из ее самых вульгарных украшений, меж тем как меланхолия, так сказать, – ее благородная спутница, поэтому я не в силах вообразить (быть может, мой мозг – заколдованное зеркало?) тип красоты, которая не была бы пронизана Горем»[714] – «Je ne conçois guère (mon cerveau serait-il un miroir ensorcelé?) un type de Beauté où il n’y ait du Malheur». Особенно настойчив мотив несчастья, боли, тоски, меланхолии в серии «Сплинов», в «Алхимии страдания», в «L’Héautontimorouménos», а в эссе о Готье акцентирован, наряду с психологическим, эстетический смысл этого мотива: «страдание, воплощенное в поэтическом ритме и метре, исцеляет и умиротворяет душу»[715].

Будучи воплощенным в тонко нюансированной словесной форме и явленным в поэтическом ритме и метре, страдание преобразуется: это уже не зло в чистом виде, но эстетический феномен. Таково, по Бодлеру, одно из проявлений «странной» красоты, таящейся во всем: в реальных феноменах физического мира и состояниях духа, вплоть до едва уловимых и трудно выразимых как в земном, в феноменах земного мира, так и в сфере метафизического, мистического. «Странная» красота («beauté de langueur») живет и в уродливом, гротескном, шокирующем, и в болезненном, причиняющем страдание. Подкрепление же этой идее «сладострастия в страдании» как человеческой склонности, предвосхищающей декадентскую мифему перверсии, Бодлер получает не столько в «чистой» красоте поэзии Готье и «Современного Парнаса», сколько у По с его «демоном перверсии».

Непременным атрибутом «странной» красоты, по Бодлеру, является совершенная, выверенная форма выражения, свободная от издержек непосредственного лирического излияния (как у романтиков). «Чистая» эмоциональность представляется ему своего рода инфантилизмом в поэзии. Искренность, естественность, безыскусность он считает всего лишь атрибутом примитивного, необработанного материала, над которым необходимо потрудиться, чтобы создать произведение искусства. В уже цитированном втором очерке о Готье он говорит даже о превосходстве выверенной формы над непосредственным лирическим излиянием, которое способно оттеснить или вовсе приглушить смысловую доминанту произведения. Необходимое сочетание полноты и нюансировки чувствований с отточенной формой он находит в поэзии Готье и потому решительно не согласен с критиками, которые заявляют, что «слишком хорошо написанная книга неизбежно страдает отсутствием чувства», и на этом основании отказывают Готье в умении передать самые тонкие оттенки таких переживаний, как нежность и меланхолия. Отточенный язык, изысканный стиль он относит к признакам большого мастерства, позволяющего поэту выразить любые идеи (для Готье «нет невыразимых идей») и даже из гротескного или безобразного зрелища «извлечь таинственную или исполненную символического смысла красоту»[716].

Современная красота требует и проникновения в сущность явленного человеку физического мира, и выражения всей глубины чувств и смысла. Не менее важным условием «таинственной жизни творений духа» Бодлер считает изощренное мастерство в средствах выражения, в выборе литературного приема и общей структуры произведения, поэтому близкой к совершенству формой ему видится строгий сонетный канон с его гармоничностью, не чисто формальной, но продиктованной развитием поэтической мысли. Сонет ассоциируется в его представлении с рассказами По, мастерски структурированными, а прежде всего – глубоко продуманными по выбору художественных приемов соответственно смыслу. Для обоих жанров, в силу их лаконичности, особенно важно единство впечатления, все в них – от начального слова до последней строки – подчиняется «конечной цели», то есть развязке, предопределенной общим замыслом произведения. Эти идеи развиваются в «Новых заметках об Эдгаре По» под впечатлением «Новых необычайных историй» и со ссылкой на их автора.