По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

На Данте как на источник метафизических смыслов Элиот и Миллер накладывают бодлеровскую образность, в частности в репрезентации урбанистического ландшафта и его обитателей. В своих ранних стихах («Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», «Рапсодия ветреной ночи», «Портрет дамы», «Прелюдии») Элиот выступает по отношению к автору «Цветов Зла» и к символистской школе как преданный ученик, и его тексты содержат большое количество перекличек со знаменитыми «Парижскими картинами» (раздел сборника «Цветы Зла») Бодлера. И Бодлер, и вслед за ним Элиот изображают современный город как Ад – царство грехов, содрогающееся в предчувствии Апокалипсиса. У Бодлера подобное описание возникает, например, в стихотворениях «Пляска смерти» и «Семь стариков»; у Элиота – в «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока», открывающейся эпиграфом из дантовского «Ада». Бодлер рисует городской мир, коррелирующий с сознанием человека и обнаруживающий в себе тайный жизненный порыв.

Элиот в «Любовной песне» вторит Бодлеру. Здесь сами улицы города артикулируют свое коварное эротическое намерение, порыв, который при этом оказывается лишен жизненной силы.

Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent…[886]
(Улицы тянутся как скучный аргумент
Коварного намерения).

Бодлеровский мир полон разврата, который «творит» здесь себе «тайный путь» и заражает ядом тело города[887]. В свою очередь, Элиот по-американски сдержан. В «Любовной песне» он лишь намекает на «ночные бдения», случайные встречи в дешевых отелях:

И сквозь ночей бессонных бормотанье
В ночлежках, а в дешевом ресторане
В опилках на полу – ракушки устриц[888].

Париж Бодлера – это либо неоклассицистическое переживание сна, открывающее идеальный рукотворный мир красоты («Парижская греза»), либо псевдоготический кошмар, где в неприглядной повседневности грезящему наяву семикратно является Зло в первозданном жутком обличье («Семь стариков»). У Элиота город тоже представлен как сон отравленного сознания: городской вечер сравнивается с пациентом, лежащим на операционном столе под хлороформом:

Давай пойдем с тобою – ты да я,
Когда лежит вечерняя заря
На небе, как больная под наркозом…[889]

Туман – неизменный атрибут бодлеровского городского пейзажа («Пейзаж», «Туманы и дожди», «Предрассветные сумерки», «Семь стариков») – появляется и у Элиота («Портрет дамы»). Однако у него этот природный символ, распространенный в романтическом искусстве, лишен способности затмевать божественный свет и представлять мир неясным, нестабильным, словно добытийным. Туман в «Любовной песне» предельно пластичен, конкретен, материален и ассоциируется скорее с домашним котом, нежели со стихиями.

Туман все трется об окно спиною рыжей,
И дым все тычется в окно своею мордой рыжей,
Или, склонясь над лужей, влажным языком
Он уголки заката лижет…[890]

Переживая некоторую трансформацию, бодлеровские образы тем не менее сохраняются в тексте Элиота, неся в себе прежние смыслы. И все же между Бодлером и Элиотом в репрезентации города возникают некоторые различия. Прежде всего они касаются «интерьеров» городского мира, описаний комнат, салонов, игорных заведений, ресторанов. У Бодлера эта область нередко проникнута свойствами, стихиями и силами, характерными для опасных парижских улиц; интерьеры заражены развратом, пороком, болезнями и тленом («Пляска смерти»). В стихах Элиота данная область городской жизни выглядит иначе. Это большей частью мир вполне «пристойных» салонов и ресторанов («Любовная песнь», «Портрет дамы») с этикетом, правилами, регламентациями, то есть область сознания, которая внешне противостоит хаотичному миру улиц, где царствует бессознательное.