По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Среди нескольких примеров, которые здесь можно было бы вспомнить, нам хочется остановиться на «Человеке толпы»: мощно выстроенный рассказ поражает воображение читателя, доводя его до состояния ужаса; при этом ничто в повествовании не снимает постоянно растущего напряжения. Очевидно, что все здесь имеет значение: декорации большого современного города; местоположение рассказчика (он сидит в кофейне, погруженный в «созерцание улицы», и затем поддается соблазну последовать за странным незнакомцем); извивы улиц и изломы площадей; уличные фонари, яркость которых зависит от времени дня и погоды; количество прохожих, меняющееся в зависимости от места и часа, и особенно их «классифицируемый» характер, о котором автор много говорит и который сразу и резко выделяет «человека толпы» в его несообразном костюме (грязное, но хорошего качества белье; рваное, купленное по случаю пальто, скрывающее при этом кинжал и алмаз). Однако этот человек – который не переносит одиночества, степень тревоги которого обратно пропорциональна плотности толпы, который находится посреди бурлящей толпы – представляет собой существо уединенное и уединяющееся; он, похоже, без всякого принуждения следует строго по своему пути в погоне за толпой, в которую можно погрузиться, не имея возможности в ней раствориться. Из этого следует, что такая фигура может существовать только в большом городе.

По видит в нем «…прообраз и воплощение тягчайших преступлений». И продолжает: «Он не может остаться наедине с самим собой. Это человек толпы»[202]. Синтаксическая фрагментация, в которой работает паратаксис, исключающий эксплицитную подчиненность, обязывает нас – и одновременно разрешает нам – более внимательно отнестись к тексту и попытаться раскрыть в нем загадочные эллипсы. Так как каждая деталь у По значима, особенно в этом рассказе, построенном наподобие поглощающего нас взгляда циклопа, некоторые из них дают нам основание взглянуть на «человека толпы» как на преступника. В то же время очевидно, что фраза из Лабрюйера, которую По выбрал в качестве эпиграфа («Ужасное несчастье – не иметь возможности остаться наедине с самим собой»[203]), приобретает здесь более глубокий смысл: в ней подчеркивается, что контекст современного города недостаточен для того, чтобы объяснить, почему человек не может вынести одиночества. Человек, который не может оставаться в одиночестве и в то же время одинок в самой тесной толпе, – это человек, вырвавший себя из метафизической и духовной почвы, где он некогда существовал. Разумеется, в этом комментарии затрагиваются не только смыслы собственно христианского учения (активное переосмысление которого имеет место в текстах Бодлера и Достоевского), но не приходится отрицать, что в творчестве По присутствует сущностно метафизическое измерение, где человек, будучи созданием божественной воли, принадлежит Творению, его превосходящему, с которым, однако, он может существовать в относительном единстве (достигаемом только после смерти)[204]. Человек толпы, который не может быть один и который, однако, всегда отделен в толпе от других людей, предстает, таким образом, человеком, который вследствие преступления или из-за высокомерия оторвал себя от корней.

На последних страницах своего короткого рассказа По дважды использует существительное «wanderer» (бродяга), которое может перекликаться с фигурой Wandering Jew (Вечного жида). Очевидно, что эта легенда, ставшая подлинным литературным мифом, на литературу США глубокого влияния не оказала, тогда как европейская литература оказалась к ней исключительно внимательной. Тем не менее Новому Свету легенда была известна[205], и можно думать, что был с ней знаком и По[206]. Так или иначе, но образ вечного бродяги, проступающий в чертах человека толпы, несколько усиливает образ «обескоренного человека» – еще один поэтический топос, где сходятся По, Бодлер, Достоевский.

Наконец, если следовать общепринятой интерпретации, согласно которой в человеке толпы можно увидеть двойника рассказчика, хотя последний этого никак не признаёт[207], напрашивается предположение, что По хочет сказать, будто современный город, являясь символом развития науки, техники и идеологии прогресса, оказывается также местом, где люди могут «отказаться от условий человеческого существования и не признавать экзистенциальную реальность падения человека»[208]: здесь человеку может показаться, что он ускользнул от самого себя, убежал от суждений собственной души, равно как от различения добра и зла. Однако если подобные люди могут существовать во все времена, то новые времена способствуют распространению такого человеческого типа в гораздо большей степени, ибо современная жизнь, жизнь больших современных городов заставляет его жить в ускоренных темпах; а кроме того, каждодневные научные изобретения и технические инновации «упрощают» жизнь, отвлекая человека, как и повседневная суета, от самого себя: они занимают ум, сознание и душу пустяками, сбивающими его с собственного пути.