По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

В отличие от художественного мира По, в литературном мире Достоевского город присутствует постоянно и Санкт-Петербург является его истинным «царством»; но тем не менее отношение русского романиста к этому городу и другим городам перекликается, на наш взгляд, с той урбанистической установкой, которую мы обнаружили у По. Действительно, еще в эпоху «Бедных людей» Достоевский писал:

Тогда в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называют мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода – мечтателем. А знаете ли, что такое мечтатель, господа? Это кошмар петербургский, это олицетворенный грех, это трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками…[209].

Таким образом, Достоевский очень рано осознал разрушительную власть современного города и той жизни, которую человек может себе в нем устроить. Писатель, разумеется, говорит о Петербурге, но вместе с тем он объясняет, что не только болота и вездесущая вода (равно как и ремонтные работы) делают атмосферу смертоносной: «гнилость» города определяется душевным состоянием людей этого места и этого времени – тех, кого Достоевский называет «мечтателями» и чья «мечта», как нам представляется, не очень далека от тех иллюзий и галлюцинаций – «fancy», – которые По неустанно отличает от истинного творческого воображения. Действительно, «fancy» не имеет ничего общего с созидательным воображением поэта: речь идет скорее о том, что является одновременно развращенным воображением и «дурным сном»; о «скудоумии существования, которое препятствует полноценному развитию человека»[210], – как было сказано о персонажах другого великого романиста-христианина.

У Достоевского все время прослеживается неустранимая связь между жизнью современного города и духовной «размягченностью» современного человека, который всегда готов поддаться соблазну мечтательности, всегда оторванной от действительности. В одном позднем тексте – скорее несколько «догматическом», что, к сожалению, характерно для многих текстов из «Дневника писателя», – Достоевский объясняет: поскольку человечество родилось в «Саду», именно в саду оно сможет возродиться; и затем уточняет:

Если хотите всю мою мысль, то, по-моему, дети, настоящие то есть дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой….В земле, в почве есть нечто сакраментальное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею – и достигнете цели[211].

Лишенный почвы (само слово «почва» на русском языке предполагает идею укорененности), оторванный от корней или, если воспользоваться известной мифологемой американской культуры, «унесенный ветром» и потерянный на мостовых больших городов, современный человек утрачивает чувство реальности, его воображение самоуничтожается вместо того, чтобы укореняться в реальности и развиваться до бесконечности.

Хорошо известно, что в «Человеке толпы» задействована тема двойника, которая, естественно, возвращает нас к Достоевскому. И можно думать, что городской рассказ По действительно заключает в себе некие мотивы, связывающие его с «Преступлением и наказанием» – первым из «великих романов», в котором русский писатель стал целенаправленно развивать тему взаимного влияния современного города (места скученности и одиночества) и современного человека, оторвавшегося от живых корней и живущего в соответствии со своим «резонирующим умом».

Раскольников, который, коротко говоря, хочет стать Цезарем, Наполеоном или – никем, безусловно, имеет собственную теорию, но Достоевский напоминает нам, что в этом прометеевском персонаже сосредоточена целая философская традиция, утверждавшая и независимость, и всемогущество человека. Вместе с тем можно сказать, что Раскольников Достоевского гениально воплощает собой одну идею По из «Беседы Моноса и Уны»: «Как можно было предположить, исходя из причины его расстройства, его заразила страсть к системе и абстракции. Он запутался в обобщениях»[212].