По дороге к концу

Может быть, я сам себе осложняю жизнь. Да, я, как всегда, много размышляю, но нет во мне больше никакого недовольства или желания изменить что-либо в установленном Богом мировом порядке, а также в устройстве аппарата власти, который, между прочим, тоже выше нас в иерархии. Что касается властей, к настоящему моменту дела пошли гораздо лучше, чем лет десять-двенадцать тому назад, потому что раньше и с правительством, и с его департаментами у меня постоянно случались какие-нибудь ссоры, вечно какие-нибудь неприятности, а государственный секретарь за секунду перед тем, как поставить подпись под указом о выделении мне финансовой помощи, не забывал указать на то, что пишу я исключительно мерзкие и богохульные вещи (что было неправдой) и что я совершенно не заслуживаю какой бы то ни было денежной помощи от государства. Тогда — я имею в виду, лет двенадцать тому назад — подобный выпад, вроде того, что недавно сделал Хендрик Алгра в Палате Народных Депутатов, имел бы определенный эффект, и ни католики, ни социалисты не дали бы ему такого прямого и бескомпромиссного ответа, как случилось на этот раз, — я убежден, что в то время они и пальцем ради меня не шевельнули бы. Ситуация изменилась еще и потому, что правительство теперь не занимается просмотром рукописей, ему проще отделаться центами, не читая всю эту бессмыслицу. Мне же стоило нескольких лет размышлений, чтобы открыть для себя новоявленную пригожесть истории: только недавно я смог ответить на вопрос, что же следует предпринять, если для того, чтобы получить в Гааге какую-нибудь стипендию, нужно сдать рукопись с подозрительными пассажами на оценку осторожной комиссии. Процедура будет очень простой: нужно еще до вручения рукописи вычеркнуть из нее любые опасные предложения (а если текст тогда не составляет единого целого, что в современной нидерландской литературе не такая уж большая проблема, но все же, то можно просто вписать туда что-нибудь умеренно-выдержанное), получить премию или стипендию, а перед публикацией вновь дополнить текст удаленными отрывками. Как случается в жизни, открытие это — колумбово яйцо, но надо же было догадаться. А если еще задуматься о том, что вся эта смышленость уже ни к чему, теперь, если даже и придется сдавать рукопись, то можно писать о тычинках и пестиках, или же только о пестиках, своеобразием повествования навсегда отбивая у читателя желание заниматься сексом, — десять против одного, что хотя бы один член парламента и католик отзовется о вас хвалебно и расскажет на очередном заседании, что вы — никто иной, как искатель, и «переживаете свое человеческое существование в борьбе», в общем, подобные тенденциозные высказывания. Потому я не понимаю, как мог мой собрат по перу Виллем Фредерик Херманс^[223] утверждать, что в Нидерландах «все запрещено». В Нидерландах почти все разрешено, если ты остаешься в определенных этических рамках и не устаешь давать понять, что проблемы человеческого назначения, смысла бытия, количества световых лет, отведенных каждому звездному телу, постоянно занимают твой ум. Народ мы пессимистичный и угрюмый, и тот, кто не учитывает этого в процессе создания литературы или упорно пишет слово Бог с маленькой буквы, тот, я считаю, большой дурак и только наживает себе неприятности. Единственное, чего ты сам не можешь изменить и чего тебе никогда не простят в Нидерландах, так это того, что ты можешь зарабатывать писательством достаточно денег, чтобы поддерживать свое существование. Определение «писатель, вынужденный писать ради заработка», которым штампуют тех, кому это в самом деле удается, имеет весьма негативный оттенок — не понимаю, по какой причине, ведь мне кажется, что это верх порядочности — зарабатывать себе на жизнь посредством собственных художеств. Я пишу ради Денег, как я уже многократно говорил, потому что в жизни за многое приходится платить и даром только птички чирикают, да и то не во спасение человечества; но это вовсе не означает, что я не соблюдаю критериев качества и не практикую честное мастерство, а также это не значит, что своими текстами я хочу привнести в жизнь читателей лишь несчастья и печаль, нет, напротив, в наименьшей мере: если своими книгами я могу время от времени впустить лучик солнца в мироздание философов, в разрастающуюся пустыню из стекла и бетона, то я благодарен, что мне дана эта возможность, и настроение мое всегда от этого улучшается. Но изменить многое в людской угрюмости я не могу, и пусть мои способности в этом отношении не переоценивают, чтобы предотвратить возможные разочарования. Так, где-то с месяц тому назад мой собрат по перу Ремко К. направил ко мне мальчика с зажимом во рту или чем-то подобным диадеме, какие женщины иногда носят на голове, но у него она была на передних зубах, слюнявых, с остатками пищи; мальчик тот пришел ко мне, чуть не плача. Он ходил к нашему Рему за смыслом жизни. Черт побери, ходят тут всякие, сказал собрат по перу. Но на «черт побери» далеко не уедешь, сказал мальчик, приехавший на велосипеде аж из Хилверсума, а погода ему сегодня не улыбнулась. Иди к Ван хет Реве, сказал ему тогда Ремко, он знает все о смысле жизни. Он тут недалеко живет. («Сходите тогда уж к господину Хойеру».^[224]) Все, что я смог для него сделать, так это напоить кофе и рассказать о своих предположениях, что в жизни нет никакой цели и надежды тоже нет.