По дороге к концу

Вообще-то на этом история о смерти Томми должна была закончиться, но где-то неделю спустя я получил письмо от его матери: она спрашивала, есть ли у меня какие-либо соображения по поводу того, почему он это сделал и что там именно произошло, самоубийство или случайность, могло ли это быть делом чьих-то рук; на что я, послушавшись собственной совести и разума, написал ей, что думаю о существовании человеческом, как я все это себе представляю, о Боге и тому подобных вещах, и то, что я писал, было чистейшей правдой, я ничего не выдумывал, не сочинял, может, только придал письму несколько торжественный тон, но ни лжи, ни приукрашиваний в нем не было, я также ничего не умалчивал, только опустил пассаж о насыпи у Молкверума. Вскоре после этого она зашла ко мне домой, в Амстердаме, чтобы лично доставить ответ на мое письмо и поблагодарить, и принесла с собой упакованную в солому бутылку шампанского, одну из двух бутылок, которую хранила для Томми, если он зайдет на Новый год, до тех пор, пока не услышала, «что больше никогда его не увидит». И опять то же самое: они ведь не учат, что нужно говорить или делать в такой ситуации. Шампанское можно, конечно, просто выпить, так я и сделал, бум-с, в воскресенье после обеда вместе с Тигрой, кандидатом в католики А. и Плюмом. После того, как я снял с горлышка проволочную сетку, которая почему-то всегда навевает мне причудливые, порнографические фантазии, мы сидели все вместе и ждали хлопка, а потом я произнес свой обычный тост: «За смерть». Бутылка стояла в холодильнике, и только тогда, когда мы ее почти выпили, я прочитал на этикетке, что подавать это вино нужно было при температуре 10,5 градусов Цельсия; жаль, конечно, но поздно спохватились. Мы продолжили хересом, потому что он хорошо подходил по вкусу, как нам казалось; в дальнейшем в тот день ничего особенного не происходило. Как и в гостях у Булли ван дер К. в П., я тогда сидел и думал о Томми и его портфолио, и о каждом из названий, что я придумывал тогда его рисункам, осталось ли это «массовочкой», ведь все названия перепутались, хотя да, с продажей рисунков можно уже не спешить. Для Булли, естественно, как раз продажа оставалась важным вопросом, в котором не было и не будет особенных изменений, по меньшей мере до тех пор, пока он продолжает нагло и с дразнящей бесцеремонностью врываться в кабинеты директоров художественных галерей, чтобы уронить — и не случайно, а намеренно — свое «портфолио» на ноги директору, что не увеличивает шансы на продажу его и без того не ходовых работ, размером часто не больше почтовой марки, посвященной олимпийским играм, и обладающих к тому же вызывающими названиями вроде «Портрет Пера Моей Утки».

Время пролетело совершенно незаметно, а литровая бутылка опустела. Сидеть просто так было совсем невмоготу, так что я пошел и взял из машины те пол-литра, что мы приберегли на обратную дорогу. Булли позвал в дом свою пекинскую утку, чтобы вдоволь насладиться поцелуями преданной ему птицы, что постоянно посвистывала и издавала бормочущие звуки; дошло до того, что влюбленный клюв запутался в его галстуке. Потом пришла домой его невеста Памфилия и накормила нас добротным супом, который целый день настаивался на печи в большой кастрюле.

— Тут по соседству можно что-нибудь купить после шести вечера? — спросил я. — Хотя мы можем пойти и в какое-нибудь заведение, — продолжил я, немного подумав. — Ладно, это обойдется чуть дороже, но разница, в сущности, не такая большая.

Так что после супа мы отправились все вместе: Тигра и невеста Булли спереди, а я, Булли и Второй Призовой Жеребец на заднем сиденье; после непродолжительного совещания мы двинулись в один из самых популярных кабаков в близлежащем М., по дороге туда я рассказывал Булли, как невыносимо я жажду смерти, что живу я лишь за-тем, чтобы заработать как можно больше денег и оставить их потом Тигре.

— И других причин нет, понимаешь?

— Держи хвост пистолетом, — утешал меня Булли, да и Второй Призовой Жеребец вовсю старался меня приободрить.

Тигра молчал и выглядел уставшим. Все в порядке?

— Да-да, просто устал слегка.