По дороге к концу

Там что-то падает, и мы слышим, как Р., плача, кричит, что «ему достается вся работа». Это, конечно, верно, но если по кому-то с ума сходишь, то и делаешь для него все на свете, а он вытворяет с тобой, что ему в голову придет, так и вертится этот ебаный земной шарик, и ничего тут не поделаешь, хоть, конечно, искренне жаль того, кому не повезло. М. встает, с трясущимися губами, готовый разреветься, и хочет помочь выяснить отношения, но Вим, которому все это — по крайней мере, внешне — совершенно безразлично, запрещает. Не люблю подобных ситуаций, а более всего такого сорта безнадежных объяснений, в которых всё — по меньшей мере, до тех пор, пока возмущающийся партнер не рискует пойти на окончательный разрыв отношений — остается патетическим, чисто риторическим протестом, — с тем же успехом он может пойти в лес и нарубить дров или выбраться на берег моря и там проораться, хоть на свежем воздухе побывает да меньше новых стаканов и тарелок потом придется покупать.

Скандал утихает, мы слышим, как Р. возится в ванной, и, после того как М. чуть позже сходил на разведку, выясняется, что у Р. под глазом красуется синяк. Все перевернуто вверх дном, но ничего не сломано. Ну, а я ухожу, Вим провожает меня на автобус, что идет час с четвертью, но без пересадок, я терпеть не могу пересаживаться в дороге.

Ночной Лондон — даже меняясь с возрастом, я не верю, что ночная жизнь города когда-нибудь сможет меня привлечь. Поработать дома после полуночи, если необходимо, или посидеть поболтать с парой друзей до часу — это еще куда ни шло, но что касается остального, то приличные люди должны ночью спать. Когда Торжествующее Совершенство вернется, он прошествует по Ресторанам и Барам и станет опрокидывать на белые скатерти столов, как на ложа разврата, соусники, канделябры, спиртовки, чаши для ополаскивания рук и все такое; графины, барные стойки и оборудование, неоновые вывески он разнесет вдребезги; на любое блудодеяние и сладострастие, а также на струнное музицирование (да, всяческое струнное музицирование) детей человеческих он наложит печать молчания; продуктовые лавки и, в основном, магазины деликатесов с разрешением на ночную торговлю он подожжет, точно факелы; потому что он научит людей жить без измен, скромно, умеренно и осторожно, не хотите по-хорошему — получите по-плохому. Короче, прежде чем я отклонюсь от темы: я хотел сказать, что в ночном Лондоне есть что-то ужасающее, как в ярко освещенных улицах увеселительного центра в Веср Энде, так и в прилегающих к ним районах, да, последние, несмотря на их кажущееся спокойствие, еще хуже: безутешные местечковые кафешки, откуда в половине одиннадцатого вываливаются нечленораздельно бормочущие и распространяющие кислый запах пота, небритые любители пива и плетутся в направлении тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч съемных комнат за 55 шиллингов в не делю, освещенных лампочкой в 75 ватт, по дороге они приканчивают четвертушку джина, чтобы выбросить бутылку в уже изгаженный садик перед домом какой-нибудь военной вдовушки: Ужас бродит по улицам — если у вас есть такая возможность, лучше сидите дома.

Все это вертится в моей голове в то время, как я, сидя на верхнем этаже ледяного автобуса среди пассажиров, из которых одни не в себе, а другие несут вздор, медленно проезжаю знаменитый Ноттинг-Хилл-Гейт.[142] Я вдруг понимаю, что совершил в своей жизни много проступков и меня за них наказывают, но, кроме всего прочего, я совершил одну не вероятную ошибку, и все зависит от того, смогу ли я ее исправить, учитывая, что я понятия не имею, что это была за ошибка. Но что мне все нужно начать сначала, это точно. Мне нужно забыть обо всем, к чему я стремился, и образумиться, это тоже ясно. Но что, Боже правый, что мне тогда остается делать? Внезапно я успокаиваюсь, потому что чувствую — скоро мне будет откровение и я узнаю Правду, как нечто само собой разумеющееся, и будет казаться загадкой, как я жил все это время, не видя ее.