По дороге к концу

Мы делаем основательный круг по павильону пресмыкающихся, — я их не очень люблю, но Вима, который их боится, они в высшей степени завораживают. По моему мнению, они все слишком медленные и, за исключением пары ящериц цвета жженого сахара, слишком небрежно созданы и расплывчаты по своей форме. Меня развлек один факт, на который обратил внимание Вим — он может отличить наличие фальшивых зубов или парика метров за тридцать, — а именно: все террариумы и ландшафты а-ля берега Нила выполнены из искусственных растений, но таких красивых и убедительных, что я никогда бы и не подумал, что они сделаны из пластика, так, например, детально создан лист, что на нем предусмотрена даже мертвая, пожухшая часть. Мне кажется, потрясающая экономия при уходе за всеми этими клетушками, особенно учитывая, что различные насекомые-паразиты обычно прячутся на стеблях; а что касается самих животных, так это их проблемы, как я понимаю, если они со скуки захотят схрумкать листик-другой, то жизнь их научит.

У загонов со всяким рогатым скотом и слонами я пристально слежу за движениями М., который не боязливо, но все-таки с дрожью, с доброжелательным, но и слегка презрительным взглядом, заталкивает им хлеб или зелень в мокрые, втягивающие воздух отверстия. Ему ведь нравятся все эти милые животные? — спрашиваю я. Да, но все-таки они очень уж жадные, признается он после настоятельных расспросов, выговаривая слова с обезоруживающим акцентом из округи Гарвича. Он вообще неразговорчив, да еще и очень стеснительно мямлит, к тому же родным языком он владеет плохо, застыв в своем развитии на плачевном уровне британской начальной школы, потому что даже самых простых слов либо не знает, либо придает им неверное значение.

Небрежное обхождение с речью я нахожу непростительным, это вызывает во мне безумную ненависть, но в случае с М., напротив, умиляет — все, что он говорит, отдается во мне эхом, и я, бормоча, даю дальнейшую интерпретацию его словам, которые перерастают в сон наяву. Я хочу, чтобы чтобы он не умолкал, и потому все выдумаю разные поводы, чтоб его поддразнить.

— Ну, да, — замечаю я, — а ты бы не был жадным, если б сидел в клетке, а я кормил бы тебя с рук через решетку? Ты был бы очень красивым и милым медвежонком Пандой, а я — твоим сторожем; я бы тебя очень сильно любил. Я приносил бы тебе самые нежные и сочные побеги бамбука, а для того, чтобы они были свежими, я вставал бы каждый день рано утром и ходил за ними через леса и поля. Знаешь, я бы так тебя любил, что я не шел бы домой вечером, а оставался тайно в твоей конуре и спал там в очень большом сундуке или корзине. А еще я слегка прикусывал бы твои ушки — вот что я всегда делал бы.

Омерзительный монолог, отдающий голубизной: так всегда с алкоголем — опьянение повышает либидо, но понижает общий уровень. М. все это нравится, а когда он, наконец, засмеялся, то я уже не могу оторвать от него взгляда широко открытых глаз, в ушах у меня шумит, и, стиснув зубы, я с трудом дышу через нос.

— Конечно, ты будешь жадничать, когда я принесу тебе еду, — продолжаю я шепоточком рассказывать свою мечту, — уж точно, если я оставлю тебя связанным в стальной клетке на недельку, а потом буду давать тебе с рук очень маленькие кусочки еще теплого мяса, а ты будешь сидеть там почти голый, за исключением маленьких штанишек, которые тебе придется сделать из собственного плаща.

Да, если бы я смог завладеть его плащом, я бы без всяческих усилий заколдовал М., и он был бы в моей власти. У него светло-коричневый плащ, из обыкновенной синтетической ткани, хорошо сшитый, но не особенно элегантный и засаленный на манжетах. Вполне может быть, — стоя рядом с ним и делая вид, что рассматриваю насекомых или саламандр, я наклоняюсь лицом как можно ближе к его плечу и к подмышке, — и теперь точно могу сказать, что от материи, как я и предполагал, исходит определенный секретный запах, составляющие которого утеряны с тех пор, как звери лишились дара речи, и известно лишь, что он каким-то образом связан (потому как в такой же степени неуловим) с запахом теплого железа, писем, хранимых в ящиках, в коробках из-под обуви, и запахом деревянной чердачной рамы, прислонившись к которой и внимательно прислушиваясь к звукам, доносящимся с лестницы, подсматриваешь за Мальчиком на улице, который все это время стоит в нужной позе, но за секунду до того, как чудо семяизвержения свершилось (Продолжение Рода все же нечто прекрасное, если призадуматься), он скрывается за углом.