По древнегреческому сценарию

Я слушал спецкурс текстолога Сергея Михайловича Бонди о Пушкине. Он приходил со стершимся, потерявшим форму портфелем, доставал из него нужный том с закладками, подтверждая каждый свой шаг цитатами. В большой аудитории-амфитеатре не хватало мест: на его лекции приезжали с Ленгор студенты мехмата, биофака и с еще каких-то факультетов. Они сидели на ступеньках, толпились в дверях. Казалось, аудитория была озарена солнцем XIX века, века Александра I и Пушкина.

Аудитория Владимира Николаевича Турбина была в холодных тонах. Его спецкурс был посвящен Лермонтову. Турбин возил своих студентов в каникулы по местам, связанным с Лермонтовым. Тех, у кого не было денег на поездку, возил за свой счет.

Еще скажу два слова о преподавателе немецкого языка Исаевой Майе Константиновне. Учиться у нее — это радость. Задреливание сочеталось с игрой. Мы готовили экскурсии по германским городам, рассказывали о своих поездках в Лейпциг, Дрезден, Берлин, Бонн, разумеется, придуманных.

Сочиняли смешные истории, якобы случавшиеся с нами в Москве, на Урале, в Сочи. И хотя мы были студентами русского отделения, по окончании МГУ нам выдали в дополнение к дипломам удостоверения с правом преподавания немецкого языка в школе: мы все свободно говорили по-немецки.

И о Посвянской Адели Соломоновне, преподавателе польского языка. Разумеется, это был факультатив. Уже пожилая, располневшая, плохо двигавшаяся, она все еще была красива. Польский из ее уст сам ложился на язык и проникал в сердце.

Но обо всех не расскажешь, о профессорах, доцентах и преподавателях филологического факультета МГУ. Я помню потрясшую меня лекцию Петра Саввича Кузнецова. Он говорил о категории времени в русском языке и увел нас в философию, в древние религии, в отношения времени и пространства, в сравнительное языкознание. Мальчик из крестьянской семьи, способности которого высоко оценила учительница. Она усыновила его — он был восемнадцатым ребенком в своей семье, а потом подала прошение на имя губернатора, чтобы Петю Кузнецова обучали на казенный кошт в гимназии. Директор гимназии ходатайствовал за него, и юношу приняли в Московский университет, опять же на казенный кошт.

Он не стремился казаться кем-то другим: ходил в рубахе, подпоясанной ремнем, в простеньких брюках. При этом был потрясающе эрудирован, лингвист с умом мыслителя и человек необычайной доброты. Он заботился о студентах своего спецкурса и спецсеминара как о собственных детях. Но я увлекся фольклором. Зачитывался книгами братьев Соколовых, Веселова, записями былин, сказок, пословиц и поговорок. Слушал магнитофонные записи былин. К нам, фольклористам, приезжал Сергей Шергин, худощавый красивый старик с синими как море глазами. Беседовал с нами, отвечал на наши вопросы, рассказывал о Севере, о героях своих книг. Встречались мы с женщинами из русского народного хора. Ездили в экспедиции.

В одной из экспедиций я работал в паре с Женей Смирновой. Точнее, в тройке. Запись обычно ведут двое, через строчку — один пишет нечетные строки, второй четные. Иначе не успеть, а магнитофон был один на всю группу. Третий назывался болванчиком: его задача была смотреть в глаза рассказчика или певца, кивать, удивляться. Без болванчика не получалось: если не было контакта глазами и мимикой, рассказчик скучнел и умолкал.

Женя понравилась мне с первого взгляда. Она была очень женственная, нежная. Мне нравился ее голос, глуховатый, неяркий. Нравилась фигура, не модная, более широкая в бедрах, чем в плечах. Но особенно привлекательны были глаза. Они были фиалкового цвета, большие, спокойные и нежные. В них была странность, которая сводила меня с ума: они как будто заваливались по краям, у висков, вниз. Такая раскосость наоборот. И еще, наверно, ее глаза были похожи на глаза героинь Гомера, волоокой богини Геры и других волооких красавиц Илиады. Большие, овальные, медленные.

Черты были не очень правильны, но нежны и гармоничны.

И еще была в ней детская чистота и доверчивость.

Я заметил, что нравлюсь ей, и мы потянулись друг к другу. Возможно, она искала во мне опору. Женя, как и я, была из провинции, и ей было не по себе в столице.

Ко всему этому добавлялась ее музыкальность. Я был профан в музыке, у меня или не было слуха от природы, или он не был развит.

Странно, но лингвистический слух у меня был отменный.

Я не знаю, как это связано между собой.

Между тем, фольклорист без музыкального слуха — нонсенс. Так что увлеченность Жени фольклористикой давала мне шанс занять в выбранном направлении одно из первых мест. Не то чтобы я был очень честолюбив — да, честолюбив, но в меру. Просто не стоит соваться туда, где ты будешь плестись в хвосте.

Фольклористы Московского университета «застолбили» для своих экспедиций Архангельскую область. В то лето наша группа состояла из шести человека: Женя, я, Галя, Тамара, Витя и еще один Саша.