По дуге большого круга

Ночью я не раздевался. Сбросив сапоги, ложился на кривой диванчик в каюте, иногда приходил ко мне сон, но при первом ударе просыпался и лежал в темноте, ждал новых толчков. Болезненно морщился, когда они повторялись, словно собственными ребрами ударялся о льдины, поднимался с дивана, накидывал шубу и в тапочках на босу ногу выходил на мостик. Смотря по времени, в рубке был второй штурман или старпом.

С третьим помощником я стоял вахту сам. Вахте говорил «доброй ночи» и спокойным голосом спрашивал, как дела. Вот это и было самым трудным — внешне оставаться спокойным. Что бы ни делалось у меня на душе, такое поведение считал для себя обязательным. Мои помощники, зеленый молодняк, и на минуту не должны были подумать, как неуютно в этих водах их капитану.

Такое положение всегда волновало и мучило меня. Правда, раньше не осознавал этого, привык быть в море одиноким, а потом, со временем, неосуществленное желание поделиться страхами, посетовать на судьбу, посоветоваться, наконец, превратилось в привычку разговаривать вслух, когда оставался один у себя в каюте.

Не знаю, может быть, меня считали на «Нептуне» бирюком, хотя я часто спускался вниз, заходил к матросам в каюты, говорил с ними «за жизнь», на мостике рассказывал штурманам истории из морской практики и даже с докладами раза два за рейс выступал…

Но душу раскрыть не мог никому, и попросту не имел права на это, и мысли не допускал, чтоб кто-нибудь догадался, как боюсь проклятого льда и в каких печенках сидит у меня Лабрадор.

Утром затих остовой ветер и проглянуло ненадолго солнце. Лед разогнало, обнаружилась обширная полынья, и рыба заловилась на удивление. Вскоре фабрика зашилась, рыбу было некуда складывать, бункер полный, забили треской два ящика на палубе, с последним тралом вытянули тонн пятнадцать, он так и остался лежать целиком, на оттяжках.

Легли в дрейф, объявили подвахту, и штурман записал в судовом журнале: «Уборка рыбы». Это означало, что все, кроме вахты и капитана, взяли в руки ножи, чтоб шкерить треску на филе и «колодку»[18].

Не принято, чтоб капитан выходил на подвахту, но сидеть в каюте, когда работают все до единого, было неловко, и я спустился на фабрику. Мерно стучала филейная машина, пластающая рыбу; торопились ленты конвейера, разгоняя улов от шкерщиков к расфасовке, где рыба укладывалась в противни для заморозки, и к рыбомучному цеху, там вращались огромные барабаны, и в удушливом смраде сновали «утили»[19], прибирая к делу отходы.

На шкерке за бункером стояли человек восемь. Я поздоровался с ними. Ребята, бородатые, одетые в желтые робы, с кровавыми потеками на куртках — веселые, ладные такие парни, — обернулись, заулыбались мне, и ножи замелькали быстрее. Тот, что стоял у правого края, вдруг протянул ко мне ладонь.

— Смотрите, букашка какая, — сказал он. — Паучок…

Я посмотрел и увидел на ладони у парня маленького краба. Совсем маленького, ну с наперсток от силы. Краб подтянул под себя ножки, грозно топорщил рыжие усы, черные глазки его настороженно глядели на меня, — словом, вид был у краба решительный, неприступный, и паучка он действительно напоминал.

— Дай-ка сюда, — проговорил я и осторожно пересадил краба на свою ладонь.

«Забавный крабишка, — подумал я, выбираясь с фабрики. — Пусть поживет у меня немного. Домой ему уже не вернуться…»

Я любил собирать всякие диковинки, приходящие к нам со дна моря. Раньше привозил эти дары океана Галке, а теперь возить стало некому, но я продолжал собирать интересные сувениры из трала, а по приходу дарил их ребятишкам подшефной школы. Матросы, удивительное дело, об этом узнали очень скоро, и мне несли в каюту обломки коралловых веток, морских ежей, ракушек, омаров, если дело бывало на Джорджес-банке. На Лабрадоре такого добра не густо, но вот и здесь «паучок» попался…

Обойдя судно, вернулся в каюту и опустил краба на стол. Гость с минуту не шевелился, потом выдвинул правую клешню, поцарапал ею стекло, неожиданно приподнялся и бочком заскользил к настольной лампе.

— Эге, брат, — сказал ему, — так ты со стола свалишься. Не замечу и наступить на тебя могу…

Я принес из спальни стакан и, ухватив краба двумя пальцами, опустил его на донышко. Маленький гость поскреб-поскреб лапками стенки и успокоился. Тогда я поставил стакан на стол, включил лампу — краб не шевельнулся, свет его не беспокоил — и стал писать сестренке письмо.

Но дело подвигалось плохо. Написал, что погода отличная, здоровье тоже, рыба ловится хорошо, посчитал, сколько дней осталось до прихода в порт, и об этом написал. Потом долго сидел, подумывая, о чем бы таком еще сообщить Люське, но в голову ничего не приходило. Я стал мечтать о предстоящем отпуске, небольшом катерке, давно задумал его построить, еще тогда, в те времена. Галка, правда, хотела яхту, но потом мы сошлись на том, что пусть будут и паруса, и двигатель. Сейчас… Смешно. А сейчас у меня нет никого, с кем захотел бы уйти в это личное плаванье.

Я постучал пальцем по стакану.