По дуге большого круга

— Скучно тебе, парень, — сказал крабу. — Ничего не поделаешь. Если отпущу тебя, назад дороги нету, отрезаны пути-то…

И тут вдруг осознал, что вот и у меня, капитана Волкова, нету назад дороги, ничего не изменить, не застопорить машину, не лечь на обратный курс. Все, что было, уже случилось, и старого не вернуть никогда.

А ведь думал, что избавился от этих мыслей, ан нет, крепко сидит заноза. И к чему это я расслабился?.. Лед проклятый да этот неожиданный гость. Я вздохнул, повернул в пальцах ручку, отложил в сторону, снова постучал по стакану. Черные глазки краба пристально глядели на меня.

— Тебе не понять этого, малыш… Не нашего племени-роду.

«А попробуй расскажи», — ответил мне маленький краб.

— Ты знаешь, что все мы, люди, делимся на тех, кто жив, кто умер, и тех, кто ходит в море… Это не мои слова, маленький краб. Их произнес любомудр Анахарсис, много веков тому назад. Тогда действительно «уйти в море» означало — перейти в другое измерение. А сейчас, думаешь, легче? Нет, мы больше не умираем от цинги и тропической лихорадки, не опасаемся кровожадных туземцев на неизвестном берегу. Нас не глотают чудовищные змеи, не соблазняют сирены, исчезла альтернатива: Сцилла или Харибда… И кормят на море санаторно… Жилье порой получше берегового, и на заработки жаловаться грех. Только неизбывна тоска по земле, по тем, кого там оставил. И тонем подчас, как в старое доброе время, смертельный ужас пучины по-прежнему витает над равнодушными волнами океана. Может быть, даже сложнее стало умирать в наши дни. Растягивается агония корабля, разрывает сердце, не дают примириться с неизбежным призрачные надежда и вера в могущество цивилизации. С мистическим трепетом ждешь ты прихода трех недолгих минут молчания в эфире… Но спасенье запаздывает или не приходит вовсе. И тогда поглощает тебя Большое Молчанье… Но ты ведь верил, что другие помогут! Нет ничего страшнее разочарования, постигшего тебя в предсмертные мгновения. Прежде было легче… Моряки не ждали помощи со стороны. Они вверяли себя Богу и собственному мастерству… А есть ли у крабов загробное царство?

Краб молчал. Потом шевельнулся, и мне показалось, будто гость мой грустно-грустно вздохнул.

— Прости, что занял твое время такими пустяками, — сказал я крабу. — Но ты ведь не станешь молиться в последние часы… А мне так не хватало кого-либо, с кем мог бы отвести душу. И не стану больше хандрить. Не к лицу такое капитану, даже если никто из экипажа не может видеть его сейчас. Надо верить, что все образуется. И лед нам мешать перестанет, и треска будет ловиться, и на берегу появится человек, который станет ждать меня с моря. Ты хочешь сказать, что сам виноват… Может быть, малыш… У меня нет ничего, кроме веры, что в мире каждому отведена собственная доля зла и добра. Злую чашу испил я досыта. Будет когда-нибудь и иной поворот винта. А пока надо действовать, ведь человек — активный элемент Вселенной. Недаром утверждает Кант, что, когда человеку необходимо действовать, а сложившиеся обстоятельства ему неясны и у него нет знания всех деталей ситуации, надо исходить из предположения и верить в то, что основанное на нем действие приведет к цели. Так-то вот, дружище…

Мне показалось, что краб меня понял, и понял как надо, хотя он готовился забросить свое бытие в Ничто и слова мои не меняли его судьбу. Я отвел глаза от стакана, поднялся, достал сигареты из ящика, распечатал пачку, аккуратно снял прозрачную бумажку, положил ее в пепельницу, размял табак, нащупал в кармане зажигалку, но курить мне расхотелось. Я отложил сигарету и подмигнул пленнику с рыжими усами…

Потом пришла Нина-буфетчица звать меня к обеду, и я пожалел, что ничем не могу угостить краба. Мне было известно, что гостю и жить осталось немного, но старался не думать об этом: хотелось, чтобы краб побыл у меня до конца рейса. Когда-нибудь познакомлю его с Люськой, расскажу ей, какие интересные беседы были у меня с крабом в море. Ведь сестра была единственным человеком, с которым мог поделиться сокровенным. Не было у меня существа ее дороже, хотя и виделись мы редко, и понимал я, что у Люськи семейные заботы занимают и то время, которое она хотела бы мне уделить. Но спускаясь в кают-компанию, понял, что никому, и даже Люське, об этих разговорах не скажу. Никто не сумеет влезть в мою капитанскую шкуру, и всякий подумает: рехнулся Игорь Волков.

Весь день хорошее настроение не оставляло меня. Перед ужином в дверь постучали, и вошел помполит.

— Хочу поговорить, Игорь Васильевич, — сказал он. — Тревожный сигнал получил.

— Что еще? — спросил я помполита.

— Амуры, Игорь Васильевич, у третьего штурмана с буфетчицей, амуры…

Был помполит лет на пятнадцать меня постарше. Моря он совсем не знал, раньше служил при аэродроме, к месту и не к месту вспоминал об этом. Как-то намекнул ему, что не стоило б так часто — молодые парни в команде ревниво следят, морской ли у них помполит, — но тот меня не понял, обиделся, и разговора у нас не получилось.

Сейчас я внутренне поморщился, но к сообщению помполита отнесся серьезно.