По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

– А ничего у вас, «девушка», от натуги не лопнет, двойной-то в банке вклад и загородный дома зарабатывая? – злобно пробормотал Геннадий Иванович. – Нет, весь этот словесный онанизм слушать я уже не в силах!

Тем не менее, Трудолюбов, поёрзав в очередной раз в кресле, никуда не ушёл. Всё время что-то бормоча себе под нос, остался в зале. Чтобы излить без остатка, видно, всё накопившееся уже к полудню в его душе ожесточение к обычной, в общем-то, у прагматичных людей предприимчивости. И просидел он в кресле ещё какое-то время, до той самой минуты, когда был объявлен со сцены часовой перерыв.

Но ушёл Геннадий Иванович не сразу. Он обратил внимание на ту самую дамочку, что только что выступала. Немолодая блондинка сошла со сцены и неторопливым шагом прошествовала до последнего ряда, и присела рядом с тем самым мужиком, который вот уже какой час сидел в его <Трудолюбова> любимом кресле. Женщина о чём-то негромко, но очень страстно заговорила. Геннадий Иванович прислушивался, но уловил лишь некоторые разрозненные слова: «надеюсь», «дошло», «строить свой бизнес», «активно», «всё в твоих руках». Женщина всё говорила, а мужик лишь изредка кивал головой. И всё, и ни слова какого, и ни жеста. И не страсти на его лице не было написано, ни простой заинтересованности. И даже более того, чувствовалась в нём сильная от женских слов отстранённость.

«Вот, шалава, привязалась к мужику и всё тут, – осуждающе покачал Геннадий Иванович головой, и засобирался на выход. – Человек, может, жрать хочет, а она со своим бизнесом долбанным лезет!»

Пробираясь по узкому проходу меж кресел, Трудолюбов <вроде бы как невзначай> наступил на женскую ногу, и пробормотав нечленораздельное извинение, с подчёркнуто надменным видом (и даже с чувством некоторого удовлетворения) вышел из зала.

Другое дело, что удовлетворение было уж совсем малым. Трепыхалась душа Трудолюбов волнением недобрым не на шутку, хотя сегодняшнее «представление» и было ей <душе> давно уж не в диковинку. Вот и в прошлые выходные, кстати, некий <якобы> гуру … ну, облысевший такой, лет под пятьдесят, с фамилией ещё не русской … арендовал зал, аж, на два дня. Правда, он не столько по части бизнеса со сцены народ «зажигал», а сколько свою систему физического и духовного самовосстановления организма проталкивал, но какая, в принципе, разница. Какая разница меж этой блондинкой и тем лысым, коль «муштруют» они народ в зале отнюдь не забесплатно. Вот именно! – входной-то билет и сто, и двести, а иной раз и триста рублей вытягивает … А после они, наставники хреновы, за твои деньги со сцены тебе же и хамят: мол, жизни у вас у всех никчёмные, дела все ваши тщетные, а жизненные потуги, не иначе, как бездарные, а потому, если вы сейчас словом нашим не проникнитесь, то вскоре судьбам всем вашим будет полнейший кирдык!

Так что, у выходящего из зала Трудолюбова не было вопроса: «Куда?», как и не было вопроса: «Зачем?» – прочь, скорее прочь из срамного вертепа. Единственная заминка – это развязавшийся на ботинке шнурок. Единственное промедление – это обмен несколькими репликами с директором Дома творчества. Единственное проволочка – это заевший замок в двери охранной комнаты.

Увы, закрывшаяся за Геннадием Ивановичем дверь не огородила его от самого главного – от душевного негодования. Оттого и во всём дальнейшем всё было не так, всё сикось-накось: и завсегда обожаемые щи вдруг случились неаппетитными, и завсегда любимые блинчики с мясом оказались невкусными, и завсегда разлюбезная подушка сделалась неудобной, и завсегда желанный телевизор стал противен.

И прошёл час, а Геннадий Иванович всё никак не мог обрести покой.

И прошёл час другой, а Геннадию Ивановичу по-прежнему и не сиделось толком, и не лежалось.

И прошёл час третий, а Геннадием Ивановичем, как и встарь, правили мятежные чувства.

И мысли мятежные, кстати, овладели Геннадием Ивановичем тоже. И ближе к вечеру, не выдержав в себе тех мыслей напора, Трудолюбов отчаянно схватил ручку и листок бумаги, и старательно вывел на бумаге большими печатными буквами: «Обитель душевного покоя!!!» Затем он отыскал в тумбочке большую канцелярскую кнопку и пришпилил ею листок к стене над кроватью. И включил телевизор. И даже попробовал Геннадий Иванович умилиться перипетиями сюжета какого-то телесериала … Но перипетии на экране солдатской жизни душевного равновесия охраннику не добавили. Скорее, наоборот: сюжетные хлопоты героев фильма вызывали лишь раздражение. Да и кнопка в штукатурке держалась не долго, и вскоре листок со стены слетел, что убило всякие попытки Геннадия Ивановича обрести спокойствие окончательно. Размашисто махнув рукой, Трудолюбов выключил телевизор и вышел из комнаты.