По Японии

Вслед за несметными шеренгами разноцветной, разнокалиберной, знакомой и впервые нами увиденной рыбы, как бы перехватывая эстафету, сомкнутыми рядами идут корзины, пропитанные иодистым запахом морских отмелей, — это последние прибежища многочисленных обитателей морского дна. Серые креветки и лангусты, усыпанные бородавками темных колючек, крабы, живые, двигающиеся обязательно по касательной к овалам корзин, огромные розовые омары, как невиданные цветы, раскачивающие, словно махоовые тычинки, свои сломанные, щелкающие клешни. Среди буйных зарослей черных, серых, голубых, фиолетовых, светло-зеленых водорослей двигаются, осторожно отдергивая и втягивая колючие пальцы, оранжевые морские звезды, копошатся трепанги, извиваются страшные, меняющие цвет кольца осьминогов. И как завершающий аккорд этого изобилия— на прилавках и корзинах высятся холеными неприступными красавицами знаменитые тихоокеанские раковины — нежные, необычайно утонченные, с шепотом волн, запрятанным в замысловато закрученной розовой глубине, с последними брызгами океана на чистых краях.

И каждый из нас подумал о том, как прекрасна, как необычайно щедра и богата наша планета, одни лишь морские ее глубины могут предоставить человеку такое изобилие сокровищ.

Дары Нептуна, седобородого старца с трезубцем… А может, вон того стоящего у кромки воды рыбака? Разгрузив баркас, он стоит на песке, докуривая последними жадными затяжками папиросу, готовый вот-вот прыгнуть на качающуюся палубу и уйти опять на месяцы в море. Крепко сколоченный, с бронзовым лицом, с короткими пружинными ногами, один из тех, что составляют трехмиллионную японскую армию тружеников моря. День за днем ведут они отчаянную борьбу, отвоевывая богатство морских пучин. И для того чтобы это несказанное изобилие хлынуло на берег, нужна их твердость, их мужество, их руки, загорелые, огрубевшие, не боящиеся тяжкого труда, холодного секущего ветра и ледяной воды, руки, великим гимном которым и был этот рыбный рынок, этот необыкновенный кусочек японской столицы.

С первыми лучами солнца становится все громче приглушенный раньше шелест голосов. Рыбаков становится все меньше, зато стремительно растет толпа покупателей.

Где-то справа раздается сухой щелкающий звук, и сразу же за ним вскидывается нарастающий гул толпы. Начинается аукцион.

Но как ни интересно нам было увидеть его, сделать это, даже присутствуя совсем рядом, оказалось не просто. Плотная толпа оптовых скупщиков окружала главного оценщика аукциона. С великими трудами мы со своими аппаратами и кинокамерами добрались до перевернутых корзин из-под рыбы, которые неожиданно оказались великолепной трибуной.

Аукцион шел уже полным ходом. В центре круга на помосте с деревянным молотком подпрыгивал и что-то громко кричал бронзово-загорелый невероятно подвижный коренастый человечек. Внешне он был похож на бывалого моряка, проведшего полжизни в море. Кожаная куртка, надетая на матросскую шерстяную робу, маленькая кепка с крошечным козырьком, надвинутая на самые глаза, деревянная прокуренная трубка, небрежно торчащая из кармана, и грубый рокочущий бас — ну, настоящий мореход из Зурбагана, оживший образ фантастической страны Александра Грина.

Бас оценщика грохотал над толпой, а тело казалось совершенно изолированным от дел, которые вершил голос. Оно вздрагивало, тянулось навстречу толпе, потом отпрыгивало обратно, легко клонилось в стороны, подчиняя все траектории движения шарнирных локтей, колен и плеч одному ему известному ритму.

— Есть покупатель на три тысячи!

Рука вскидывает молоток, и вместе с ним взлетают брови, плечи, складки загорелого лба и даже кепка. Бас срывается в толпу бумерангом и тут же, оттолкнувшись от чьих-то выразительно сложенных пальцев, снова взвивается:

— Три триста! Три триста!

Бас переходит в тенор и после каждого нового щелчка молотком катится все выше и выше, чуть ли не к сопрано.

— Четыре тысячи, четыре тысячи сто, четыре тысячи сто!

Темп настолько убыстряется, что фразы, незаконченные, брошенные на полуслове, понять почти невозможно. Как только успевает оценщик ловить реакцию толпы, мгновенно замечать движение пальцев или кивок головы и в ту же секунду сориентироваться?

— Четыре восемьсот! Четыре восемьсот!

— Пять тысяч! Продано!

Молоток падает с глухим стуком вниз, и вместе с ним падают брови, опускаются плечи, блаженно повисают кисти.

Но не успели еще полностью расправиться мышцы спины и рук, как новая туша акулы или огромного желтохвоста ползет на помост. И снова летят в воздухе молоток, руки, подбородок и снова бас:

— Две с половиной! Две с половиной!

— Господи, да он ведь охрипнет, сорвет голос начисто! — говорит вдруг кто-то рядом.

Не тут-то было! Этот виртуоз, этот мастер своего дела чуть не два часа бессменно держал в напряжении все эмоции толпы, в том числе и наши. Наконец последние оптовые покупатели забрали разделанные акульи туши, партии омаров и тунцов, корзины, наполненные отборной рыбой.

Наш моряк из Зурбагана, вытирая пот с коричневой свирепой физиономии, неожиданно осветившейся добрейшей улыбкой, соскочил с помоста.