По ком звенят кедры

Из этих девятнадцати мест — восемнадцать были заняты. Вместе с Райаном летели два его помощника, восемь американских журналистов, сотрудник посольства СШЩА в Гайане Ричард Дуайер, двое представителей гайанского правительства и местной прессы, четверо «товарищей по несчастью», и, естественно, адвокаты Джонса.

Около четырех часов дня самолет сел гравийную взлетно-посадочную полосу. К самолету подъехал желтый грузовичок с шестью представителями «Храма».

Чудом оставшийся в живых репортер «Вашингтон Пост» Чарльз Краузе вспоминал, что когда он впервые увидел плантацию, глазам его представилась идиллическая картина, словно из фильма «Унесенные ветром»: «Старые негритянки пекли хлеб в пекарне, кто-то стирал в прачечной, белые и черные ребятишки играли в салочки на детской площадке, а чуть поодаль сидели за длинными столами в ожидании ужина остальные колонисты, в основном чернокожие». Поначалу лагерь показался делегации «мирным буколическим уголком».

Жена Джонса, Марселина любезно встретила гостей и повела их к длинному деревянному столу под навесом. Там их и ждал сам Джонс, одетый в шорты цвета хаки и спортивную рубашку. На лице его были неизменные черные очки. Пока журналисты из «Эн-Би-Си» готовились к интервью с Джонсом, конгрессмен Райан пошел погулять по лагерю и перекинуться парой слов с местными жителями. Предложенный ужин оказался обильным и вкусным — горячие сэндвичи со свининой, капуста, жареный картофель — все это подавалось на пластмассовых подносах.

После ужина зажглись неяркие лампы. Оркестр Джонстауна исполнил сначала гайанский гимн, затем американский. Когда все сели, начался двухчасовой концерт с хоровым пением, и детскими танцами.

Райан был растроган и начал было подумывать, что те ужасы, о которых ему твердили родственники колонистов, были, мягко говоря надуманными. После представления его попросили сказать несколько слов собравшимся:

Я слышал о Джонстауне много неприятного, но теперь лично убедился, что эти люди знают одно: здесь им лучше, чем где бы то ни было. Мне не в чем их упрекнуть.

Когда он замолчал, семьсот колонистов, собравшихся на веранде, встали и бурно зааплодировали.

Но Джонс, успевший принять очередную дозу амфетамина, сам все испортил. Отвечая на вопросы журналистов, позируя в своих черных очках, несмотря на сгустившийся мрак, он постепенно становился все более раздражительным и агрессивным:

Говорят, я стремлюсь к власти, — он обвел рукой в сверкающих перстнях свою улыбающуюся паству. — О какой власти может идти речь, когда я уже на пороге смерти? Я ненавижу власть. Ненавижу деньги. Я хочу только покоя. Мне все равно, за кого меня принимают. Но всякую критику Джонстауна нужно прекратить. Если бы мы сами могли прекратить эти нападки! Но раз мы не можем, то я не поручусь за жизнь тысячи своих людей…

Тут гостей попросили удалится и прийти на следующий день к завтраку. Их отвезли к месту стоянки самолета, и они провели ночь в спальных мешках.

На другой день в атмосфере явно что-то переменилось, и американцы поняли, что загостились. Прогуливаясь по лагерю после завтрака, журналисты заметили, что не смотря на тропическую жару, некоторые бараки наглухо закрыты, а окна в них зашторены. На вопрос, кто там находится, охранники бесцеремонно заявляли, что там прячутся те, кто боится пришельцев.

И все-таки журналистам удалось проникнуть внутрь одного из бараков.

Внутри стояла ужасная духота. Густые миазмы человеческих испражнений смешались с «ароматом» немытых тел.

Больше сотни коек нависали друг над другом в два-три яруса. На койках лежали старики чернокожие, которым было запрещено выходить на улицу.

Старая медсестра Эдит Паркс, примкнувшая к «Народному Храму» еще в Индианаполисе, украдкой шепнула одному из репортеров, что хотела бы, чтобы он забрал ее из лагеря вместе с сыном, невесткой и тремя внучатами.

Журналисты поспешили к Джонсу, и перед представителям «Эн-Би-Си ньюс» предстал человек с помятым лицом, налитыми кровью глазами, необычайно возбужденный. Дон Харрис из «Эн-Би-Си» спросил его, правда ли то, что вооруженные охранники поставлены здесь для того, чтобы люди не могли сбежать из лагеря.

Наглая ложь! — заорал Джонс. — Нас всех тут опутали ложью! Это конец! Лучше бы я умер!

Телекамера бесстрастно фиксировала его искаженное безумием лицо, а «Папа» тем временем изрыгал проклятия в адрес злобных заговорщиков.

Хоть бы меня застрелили! — кричал он. — Теперь пресса начнет поливать нас грязью как последних убийц!

Харрис остолбенел. Казалось, на виду у всех происходит распад личности. Пользуясь передышкой в крике Джонса, телерепортер передал ему записку, в которой один из колонистов просил отпустить его.

Тебя разыгрывают, друг мой, — нашелся Джонс и с отвращением порвал записку на мелкие кусочки. — Они лгут. Но что же я могу поделать если вокруг столько лжецов? Кто хочет от нас уйти? Если такие есть — уходите, пожалуйста, двери открыты. Любой может убраться отсюда если захочет. Чем больше нарсуд уйдет, тем проще нам будет жить: меньше ответственности. На что, черт побери, нужны эти люди?