По кругу: первый, второй, третий (СИ)

То было внезапным, непредвиденным явлением. Ничего не могло предвещать такого обстоятельства, когда ты, спокойно существуя, выполняя свои преждевременные обязательства, как одна из стран, имеющая влияние, а в былом прошлом числившаяся самой крупной из когда-либо существовавших государств с колониями на всех континентах, вдруг начинаешь изредка замечать некоторые странности, проявляющиеся постепенно, как некая неизлечимая болезнь, от которой, без всякого драматизма, а только по чистому факту, лишь один путь — в гроб, — начинаешь потихонечку меняться в другую сторону, стараясь балансировать между теперешним “я” и новым, о котором другим странам знать не следует.

Страдаешь, разрываясь на части. Истязаешь себя, но не издааёшь ни звука. Не требуешь помощи от других. Всё сам, как и всегда. Доверять никому не стоит — это оборачивается другой стороной монеты. Так было с Америкой, так было с Францией, так будет и в новом времени, когда всё накалится до такой степени, что страны будут заняты не столько холодной политикой, трактующей санкциями, а новой войной, где мир расколется на две составляющие и будет вести борьбу за право стать не просто победителем, а всеобщим владыкой.

Но то будет лишь в ближайшем непредвиденном будущем, а сейчас, в настоящем, лишь скулёж в некогда ярко-солнечной, изумительно прекрасной, чарующей достойно своей красотой комнате, потерявшей свой преждевременный блеск; витражные окна покрыты неаккуратно чёрной плотной краской, из-под которой даже озорной лучик солнышка не сможет прорваться, а вся мебель, раздробленная на части, выкинута наружу, вон, и лишь только смятая занавеска в тон флагу, служащая одеялом, а порой и подушкой, спокойно ещё сохраняет свою целостность в этом месте.

Приходя сюда уже без всяких протестов, он снова становится сломленным. Зелёные глаза тухнут, теряя свою живость, становясь подобными вязкой тине, — и весь его задорный, неспокойный характер превращается в апатичный, когда уже всё равно, и даже не ждёшь спасательного звонка, да и эсэмэски, чтобы вырваться из этой бездны.

Англии здесь нет. Англия живёт лишь тогда, когда нужна его маска другим странам; тогда он становится тем, кем есть, полунастоящим, с сочащейся кровавыми слезами дырой в душе. В остальном же Артур просто сидит, но новый удар не заставляет себя ждать: стремительная боль в области живота, из-за которой он падает на колени, искалеченной рукой хватаясь за него, стараясь тем самым уменьшить своё страдание, но всё тщетно. И когда его хватают за волосы, ударяя о мраморный пол, разбивая нос, — следом, вместо плача и мольбы о пощаде, о том, чтобы всё это прекратилось, звучит лишь смех.

Обезумев здесь, он уже не видит в этом ничего аморального, противозаконного, он воспринимает это как должное. От самого себя. От чего и не может избавиться. В чём сам и виноват.

***

Америка. Его Америка. Младший братик, которого он так долго и трепетно растил; чью колонию выделял больше других, оберегал от чужих посягательств — спокойно вышвырнул его из жизни, причинив душевную боль. Было ли Джонсу так же тяжело, как Артуру в те моменты, когда они встречались на поле боя? Когда один хотел всё остановить, готовый на любое условие, а второй желал независимости и понимания? Было. Альфред с грустью вспоминал прошлое и с огромным желанием старался вернуть былые отношения. Однако выросшая стена, надлом отношений не могли дать этому ход. Самопровозглашённый герой оставался таким же беззаботным, готовым помочь любому. Он никогда не боялся трудностей и всегда оставался жизнерадостным, а дерзкий пират, нацепив маску джентльмена, стал только куклой, именуемой «Великобритания», знающей, когда надо улыбнуться, пожать руку, поругаться с Францией, отчитать Альфреда, да и не забыть традиции, как, например, в нужное время выпить чай.

И всё же Америка не сдавался. Он следил за своим наставником, оставаясь в тени. Когда начиналось собрание и недовольный из-за новой проделки Северной Италии Людвиг толкал свою речь, Альфред посматривал на страну, сидевшую напротив него, безэмоционально слушавшую и иногда что-то записывающую в блокнот.

Вдруг у скучавшего Франции появилась шальная мыслишка. Он, наклонившись поближе к своему соседу, что-то прошептал ему на ухо, при этом невинно улыбаясь, на что Англия поначалу тактично сдерживался, потом сделал несколько намёков, пихнув Франциска в бок, чтобы тот от него отстал. Но когда бочка терпения, наполнившись до краев, не смогла больше в себя вместить, пришёл неминуемый «бум»: не сдерживая свой порыв, Артур бросает ручку и, быстро взяв Францию за грудки, начинает кричать, с ненавистью смотря тому в глаза:

— Да ты в своём уме?!

Ждавший этого, но показывающий всем собравшимся свой невинный и беспричастный вид Франциск, моментально меняясь в выражении лица, берет его тоже за кофту, вторя ему:

— В своём, а что насчёт тебя?