По локоть в крови

В дальнейшем ни один из командиров штаба полка меня своим вниманием больше не утруждал, однако старший врач полка искал причину, чтобы остаться со мной наедине. Однажды он спросил меня: «Что вы больше всего любите?» Не помню, что я ему ответила, он же сказал, что больше всего любит ласку. Он был женат, жена — врач-гинеколог, работала в одном из небольших городков на Волге, писала ему письма редко, но обстоятельно: писала о работе, о своих переживаниях за больных, о двухлетней дочке, которая была очень похожа на отца. Письма были деловые, никаких намеков на теплые нежные чувства, обычно он читал их вслух всем врачам, да и другие товарищи, в том числе и я, часто знакомили других со своими письмами. Конечно, почту ждали все с большим нетерпением. Очень редко приходили из тыла посылки. Старшему врачу пришла посылка от женщины-врача, которая, по-видимому, ему симпатизировала. В посылке были две бутылки хорошего вина, на горлышках бутылок красные ленточки, а также шоколадки, домашнее печенье, мыло и зубная паста. По тем трудным временам это была роскошная посылка — мы устроили настоящий праздник, весь шоколад съела я. Приходили посылки из Москвы от шефов полка — дивизия была московская, ополченческая. В этих посылках, как правило, были кисеты, мыло, одеколон, носки. В основном они шли в батальоны бойцам и вызывали большую радость, особенно если в кисетах находили фотокарточки девушек.

1943 год встречали на Западном фронте, в землянке штаба полка, в лесу. Стояли в обороне, слышались лишь единичные выстрелы. Запомнился В. Щеглов — командир санроты, который, не имея музыкального слуха, очень громко пел, перекрывая общий шум, и был очень доволен собой. Я смеялась, глядя на него, было весело, забыли про войну…

Тогда уже под большим секретом шли разговоры о том, что наша дивизия будет передислоцирована, скорее всего, под Сталинград. И действительно, в феврале мы двинулись. Стояли морозы 20–30 градусов. Мы делали трехдневный переход до железнодорожной станции, в день проходили по 40–45 км, привалы были на открытом воздухе, появились обмороженные. Идти было очень тяжело, все время хотелось спать — и я спала на ходу, держась за повозку, иногда даже снились сны. Бойцы держались друг за друга, и некоторые тоже засыпали. Одну ночь ночевали в палатке, рассчитанной на 20 человек — поместилось 60, — спали вповалку. Всю ночь я занималась тем, что высвобождала свои ноги, на которые давила тяжесть других тел. После двух дней похода я ничего не могла есть, выпивала только по котелку сладкого чая на привалах. Наплывали ностальгические воспоминания о покинутой уютной землянке в лесу — она казалась верхом комфорта: там была железная печка, горела «катюша», санитар Демидов приносил суп с галушками… Мы, офицерский состав, в то время носили меховые дубленки, очень теплые, были меховые безрукавки, шерстяные чулки, теплые шапки, рукавицы, а у санитаров были только ватные брюки и телогрейки, и стоять на посту в сильные морозы им было, безусловно, холодно. О тепле мечтали все. Мне не верилось, что настанет время, когда можно будет ложиться спать раздевшись, без верхнего платья, когда будешь уверен, что тебя не разбомбят, не обстреляют, что не придется драпать. Находясь в санроте полка, я 9 месяцев, с июня 42-го по март 43-го года, спала не раздеваясь и не разуваясь, лишь позволяла себе расстегнуть ворот гимнастерки и снять ремень.

Дошли до станции, погрузились в товарные холодные вагоны, поставили времянки, затопили, но долгожданным теплом насладиться не удалось: времянки грели очень плохо. В поезде на нарах пробыли дней 17–19. Было мучительно неудобно. Доехали до Москвы (Товарная-2) и там стояли дней восемь. На третий день пришел в наш вагон писарь из штаба полка — в довоенной жизни артист МХАТа Чесноков — и объявил, что сегодня можно поехать во МХАТ смотреть «Анну Каренину», у него была контрамарка на пять человек. Разрешение на поход в театр получили легко. Быстро согрели в котелке воду, и на морозе я вымыла голову, поливал санитар. Затем высушила волосы у времянки, с помощью бинтиков накрутила локоны… В театр мы — четверо мужчин и я — отправились на трамвае, мои спутники стояли, а меня посадили. По дороге произошел небольшой инцидент. На одной из остановок в вагон вошел военный в чине, кажется, майора и в ответ на наше приветствие заявил, что мы не знаем устава: сидеть в присутствии старших по званию не разрешается. Но мои товарищи сказали: «Она будет сидеть до конечной остановки, так как заслужила это право на фронте». Настроение было испорчено.