По маршруту 26-й

Он заставил себя прервать этот обличительный монолог. Он понимал свою неправоту: комбриг чаще иных офицеров бывал в море. Комбриг был настоящим подводником, любившим и лодку и глубину.

С трудом заставив себя забыть дурацкий сон, отвлечься. А вот прогнать тяжесть из расслабленных мышц и потушить раздражающе-колкое нытье в груди не мог. Так и жило, оставалось все это с ним, хотя вышел на мостик, подышал воздухом, пронизывающе-свежим, помахал руками: сделал нечто, похожее на физзарядку.

За чаем вспылил в ответ на обычную едкую шутку Батуева. Механик сострил по адресу «нашей старой испытанной кобылки» и отдельно по адресу самых талантливых юмористов, авторов охотничьих рассказов и непревзойденных по мудрости пословиц: «Едем да едим».

Это взорвало. Стукнул ладонью по столу, так что один из пустых стаканов подпрыгнул и вместе с подстаканником свалился.

— Прекратить! Ваши издевательские остроты надоели. Они не работают на коллектив. Они — против коллектива. Вам было запрещено употреблять «кобылки». Вы еще молоды, чтобы подшучивать над старшими! — Батуев действительно был моложе его года на два.

— Вам тоже! — повернулся вдруг Кузовков к доктору, сидевшему от него сбоку; доктор даже вздрогнул от неожиданности, большие серые глаза его метнулись взглядом вдоль стола и остановились, вперившись в сердитое, побагровевшее лицо замполита.

— Вам категорически запрещаю повторять этот глупый, безнравственный анекдот о зайце. Надоел!.. Понимаете, он надоел всем, этот ваш глупый анекдот. Что-нибудь…

Видимо, он хотел сказать: «Что-нибудь поновее и посмешнее допустить можно», — но вовремя осекся.

Тишина воцарилась за столом. Молча допивали чай. Ситников от своего шкафчика поглядывал настороженно, испуганно. Когда предлагал Кузовкову долить чай, то даже заикнулся.

Батуев встал из-за стола первым. Глядя вниз, себе на ноги, бросил привычное, стереотипное: «Прошу разрешения». Командир сказал: «Да, да» — и тоже не поднял головы.

Уходили один за другим. И хотя старшему лейтенанту Хватько сейчас следовало отдыхать (он опять скоро заступал на вахту), минер в каюте не остался — исчез.

Командир все сидел, помешивал ложечкой в пустом почти стакане. По левую руку от него, на обычном своем месте, оставался замполит.

Ситников, видимо, понял, что сейчас не стоит убирать со стола, и тоже скрылся.

— Что это ты, Михаил Иванович? — спросил командир.

Кузовков вопроса этого ждал.

— Да ничего, — сказал он, стараясь показать себя по-прежнему сердитым и в то же время показывая, что только уважение к командиру заставляет его говорить не очень резко. — Поставить на место этого Батуева нужно. Пораспустились!

Командир выдержал паузу. Долгую паузу.

— Сам ты, по-моему, вдруг что-то распустился. Сорвался вдруг. — Он тихо это говорил. И медленно. — Уж на кого, на кого, а на тебя мы как на бога, как на идола смотрели. Все аппетит потеряли, а ты ешь. Не спится, духота, а видим замполит похрапывает: спокойнее на душе. И даже немножко уснешь. Разморило, говорить не хочется, а ты на политинформацию собираешь — значит, еще можно жить. Шутить не хочется, а на тебя иной раз глянешь, по-домашнему простого, и на язык сама шутка просится. Ты ведь понимаешь, шутить над кем-нибудь легче, чем самому на себе шутки испытывать. Надо быть или дурачком, или глубоко уважающим себя человеком, чтобы не бояться, когда над тобой подшучивают. Ты вот, — продолжал он еще спокойнее и медленнее, — последние дни за собой не следишь. Все около этого Комарникова. Из сна выбился. Ситникова пугаешь. Не знает Ситников, кого кормить, если и ты…

— А ну вас к черту! — Кузовков отвернулся от стакана, стоявшего перед ним, от командира, говорившего негромко.

— Кормить! Что меня кормить! Что я вам, свинья какая, чтобы меня откармливать! Да мне все это надоело!.. Мне это так надоело, что я целую неделю, как придем, в рот ничего не возьму. Я неделю, как придем, говорить ни с кем не буду! Пословица есть: язык без костей. Кто признает эту пословицу, пусть посидит возле Комарникова. И пусть одну историю за другой. Вот тогда узнает, какие еще кости в языке.

— Вот что, Михаил Иванович, — сказал командир, поднимаясь решительно. — Сегодня я тебе запрещаю быть у электриков, возле Комарникова. Сегодня, пока мы в надводном положении, будешь дублировать вахтенного. На ветру, на воздухе. Возьмешь мой альпак. По всем правилам будешь дублировать. По всем правилам стоять вахту.

Он ушел из-за стола быстро, не давая времени замполиту возмутиться, возразить.

…За все время похода ругали штурмана, что он якобы нарочно выбирает самые гадкие галсы. Прокладывает курс так, что если в надводном положении, то обязательно болтанка, качка.

Конечно, это был юмор. Но тем не менее штурмана иной раз поругивали всерьез. «Возьми же ты на пятнадцать градусов в сторону! Не будет этой болтанки!»

Штурман отвечал в таких случаях:

— По морю рыскать — это горючее жечь, расходовать моторесурсы. А кто за пережог и перерасход отчитываться будет? Я!.. Дудки, чтобы в сторону. Наикратчайшим курсом пойдем.