По Москве

Презирая свою лампочку в сто свечей и термометр с синим столбиком на цифре двенадцать, презирая глазевших на него — ящер шествовал. Вот он вплотную у стекла, вот стукнул в стекло приоткрывшейся пастью, вот дрогнул, осел…

Напряжение зверя вперед так было могуче, что в миг перекинулось зрителю. И зараз Хохолков, Руни и пионер в красном платке воскликнули:

— Дракон полетит!

……………

…Ну да, это было бессмысленно, я совершенно с вами согласен «никаких, даже зачаточных крыльев», говорил Хохолков наутро в редакции «Красного Детского Мира», излагая редактору конспект своей повести о варане, но клянусь чем хотите, нам казалось, что он полетит…

— Ерунда, оборвал редактор, ничего не должно казаться без достаточных оснований. Чистейший романтизм…

— Ничего подобного! — сдерживая собственные слова, крикнул по-уличному Хохолков. Я сам уверовал, что бытие определяет сознание, что интеллигентский подход пора послать к чорту, но поймите же и вы, что переменам подлежит применение энергии, а законы ее восприятия требуют лишь углубления и развития! Разрешите, я вам дам серию «Красный Зверинец», где заражу ребят, как художник, конденсированной силой зверя, выдвину могущество воли, независимость энергии от внешних данных… посудите, сколь педагогичен прием! Поднятие высших свойств человека одновременно с развитием его вкуса и мысли…

— А портфель из него выйдет? — пресек Хохолкова редактор.

— Из кого? — отступил Хохолков.

— Да из этого вашего… из варана?

— Ящер небольшой… один метр, не широк в диаметре, — забормотал было Хохолков. — Но вы меня не так поняли, вероятно, я не сумел, но в рассказе все выйдет… В том-то и секрет ящера, что впечатление громадности отнюдь не подтверждается его размерами, а целиком идет от его неистовой воли к жизни. Отсюда не только полезные, прямо скажу, чисто советские выводы… художник Руни сделает иллюстрации.

— Не подойдет варан! — хватил редактор, пусть иллюстраций не делают. Рассказы про зверей нам нужны без надстроек: производственные, промысловые. Ну, а как портсигар? Может выйдет хоть он? Да вырежьте кожу варану вокруг брюха цилиндром и, держась на советской платформе, заставьте какой-либо коллектив поднести ее в день юбилея портсигаром совработнику или рабкору, или иному общественно-нужному деятелю. Ведь, выйдет же портсигар? Ну, каков диаметр живота?

— Я не прикидывал… смутился Хохолков. И вдруг вспомня как надменно выбрасывал варан лапы, как от него веяло историей, ископаемым, Ассиро-Вавилоном, тысячелетием — резко сказал:

— Нет, я не стану вырезывать портсигара!

— Воля ваша, — пожал редактор плечами, — ни романтики, ни философии… искусственный подход…

— Ну это уж извините, — вскипел Хохолков. Пионер, с красным платком ничем не подученный, уж он непосредственно… а как крикнул-то: «По-ле-тит!» Хотя видел, поймите меня, он видел, что нету крыльев, что стекло впереди.

— Сын интеллигентных родителей, буржуазный атавизм…

— А если сын рабочего? А наши художники кто? А не угодно ль сапожника Якова Беме…

Редактор прервал Хохолкова молчаливым указанием на плакат:

— «Время деньги, — посторонними разговорами не задерживать».

……………

Хохолков получил перевод и со злобою на редактора «Красного Детского мира» неделю напролет переводил чужие слова, ощущая безмерную свободу собственной личности, которой не приходилось ничем поступаться.

На второй неделе перевод надоел. Как червь засосала тоска убивать целый день на чужое, когда свои глаза умели смотреть, свои мысли и образы лезли взапуски на бумагу…

Хохолков бросил перевод, кинулся на трамвай, вон, за город.

День был чудесный. Почки на самых поздних деревьях раскрылись и только ждали дождя, чтобы зазеленеть и запахнуть вслед акациям и черемухе. Земля дышала: черно-лиловая, не утоптанная сапогом. Вдоль рельс бежали свежие травы и в них то желтел, то голубел первый ранний цветок.

А в вагоне, как водится, ссорились. Гражданин выговаривал кондуктору, зачем он переулок двунадесятого праздника не именует «безбожным», не принимал извинений в беспамятстве, стыдил горько и кротко: — из-за чего же революцию делали?!

Гражданка позвала свою годовалую дочку, убежавшую к Хохолкову на площадку без никаких сокращений звучным именем «Кларацеткин».

— Она у нас не крещена, она октябрена, не без гордости сказала гражданка соседям и отхлопала бедную Клару.

— Октябришь по-новому, а бьешь-то ее по-старому?

И сцепились бабы, пока трамвай всех не выбросил к синему озеру, к музею-усадьбе, где на воротах гладкие, мелкие львы элегантно подняв лапу приглашали войти. Но экскурсий еще не пускали и наблюдая чистку дорожек и ряд по-летнему забелевших в зелени статуй можно было подумать, что нет в стране перемен, и «люди» чистят усадьбу для старых хозяев-князей.

Хохолков обошел озеро, подразнил гуся, наломал в мохнатых баранчиках вербы, долго бессмысленно смотрел на легкое весеннее небо, как пес нюхал сырость, тянуло бродяжить. Сколотить сумму червонцев и айда…

Понесся обратным трамваем домой, кончил к утру перевод, подсчитал гонорар: доехать до Тулы, съесть фунт тульских пряников и назад. Но ему ведь хотелось за Тулу.