По направлению к Рихтеру

В столовой была новая экспозиция. Прямо над столом висел портрет Нейгауза работы К.К. Магалашвили. Нина Львовна готовилась к ужину. Рихтер появился в сером пиджаке и синем галстуке. «Это потому, что вы пришли в пиджаке и галстуке!» — пояснил Святослав Теофилович.

В портрете Нейгауза поразительная удача сходства. Полное слияние со звуком, буквально слышимым. Может быть, это одно из интермеццо Брамса?

Ешьте сосиски. Сейчас Нина Львовна еще сварит. Жаль, нет пива, а так бы и у нас получился Брамс Пиво и сосиски — это Брамс. Вообще что-то сразу от Вены. Папа все об этом знал, потому что дружил со Шрекером. Он в то время писал свою лучшую оперу «Дальний звон». Потом даже приезжал в Ленинград ей дирижировать.

Шрекер все время вводил в либретто эротику. У папы был еще клавир другой его оперы «Игрушка и Принцесса». Я помню, что когда мы играли ее, папа вдруг остановился и сказал очень резко: «Ну, вот опять… Это он под влиянием Шилле».

Эгон Шилле — талантище! Один из первых писал обнаженную натуру в очень уж неприглядных позах. Совсем откровенных. И все преимущественно пролетариат с грязноватой кожей. Папе это не нравилось. Они со Шрекером спорили. Тот доказывал, что и Вагнер тяготел к натурализму, и Шекспир.

Была какая-то скандальная постановка «Сна в летнюю ночь», где Пак, совершенно голый, налепливал на себя большущий нос, грудь и прочие части. А Титания так завалилась на осла, что кто-то в зале не выдержал и завопил: «Так это же скотоложство!»

Все-таки в театре обнаженная натура — моветон, а в кино можно. Пазолини ведь это умел. Вся трилогия у него очень яркая, ренессансная. Потому что в кино это как ожившая фреска, есть момент отстранения.

Между кино и театром примерно такая же разница, как между концертным исполнением и студийным.

О культах Аполлона и Диониса нам рассказывал Лео Абрамович Мазель. Сколько у него было талантов: литературных, математических! Он учил как эти культы в себе совмещать. От Аполлона взять ratio, высокомерие, трезвую голову. (Только не анализ! — этого я терпеть не могу). В дионисийстве важен напор, опьянение от искусства и жизни. Приводил в пример Брамса — как в нем все сочеталось.

Еще очень важно: мужское и женское. Это, как на весах, все зависит от композитора. Бетховен — брутален. Как десять быков Аписов[37]! Но Моцарта, Шопена, Дебюсси, как Бетховена, не сыграешь. Тут больше женственности, даже фригидности. А в Брамсе (опять этот Брамс!) какая-то середина. Он как пуп Земли.

Обидно, что так мало полов. Для людей искусства это страшно мало. Могло быть больше, скажем, восемь с половиной.

Ниночка, мы хотим продегустировать китайское яйцо. С гнильцой. Никогда не пробовали? Оно долго лежит в земле, а потом его едят. В первый раз я тоже зажимал нос.

Вот концерт Брамса. У него ведь есть «программа». Я ее разгадал только тогда, когда побывал в Дельфах. Этот концерт про жизнь Аполлона. Оттого он такой величественный, этот концерт, главный. Я его по-другому играть стал, когда это меня осенило.

Валторновая тема и первая каденция — рождение. Аполлон выскакивает из колыбели. Взрослый. Для меня очень важно, что сразу взрослый. Не тратить же время на всякие пеленки, воспитание!

У Стравинского и Баланчина «Аполлон» — лучший балет. А Мравинский лучше всех им дирижирует. Рождение и кода производят самое сильное впечатление — музыка у Мравинского как будто стекает с кончиков пальцев.

Все, что происходит в первой части — это Agon, состязание. Аполлон соревнуется с Марсием. Сдирает с него кожу за то, что тот глуп и лезет на рожон.

У меня было два случая, когда я участвовал в соревнованиях: в 45-ом году как исполнитель. И еще на Первом конкурсе Чайковского как член жюри — но это, пожалуй, неинтересно.

На Всесоюзном конкурсе премию присудили мне и Мержанову. Он только что демобилизовался из армии, имел мало времени на подготовку, ну и все такое… На самом деле я соревновался не с ним. Я взял в программу Восьмую сонату Прокофьева, которую только что сыграл Гилельс. Сыграл хорошо, но мне нужно было доказать, что это не просто хорошая соната, а самая большая вершина оракулов. Собрать всех мыслителей — Аристотеля, Пифагора — и получится Восьмая соната. Но тогда у меня это не получилось.

В разработке первой части — тоже соревнование. Между Аполлоном и Гиацинтом в метании диска. В Дельфах до сих пор стадион сохранился, на самой вершине, и даже места для зрителей… Именно там все и было. Аполлон рассек Гиацинту лоб; тот, бедняга, иссякал кровью. И тогда Аполлон превратил его в цветок… Все это есть и в нотах: вот эта модуляция из As-dur в a-moll, затем секстаккорд F-dur… Уже прорезается цветок. Композиторское чудо, которое нужно не только слышать, но и видеть… иметь на него нюх. Даже эти перебрасывания диска — вот, тоже в нотах!