По обе стороны (очерки)

«Большое, большое спасибо за присылку Вашего фотографического снимка. Мне показалось, что я уловил в Вашем лице черты, напоминающие Р[озу]. Таково же было впечатление моей жены. Так или иначе, благодаря снимку, Вы стали мне еще ближе. <…> Надеюсь, что Вы не рассердитесь, если я позволю себе задать Вам вопросы, касающиеся Вас самих. Делаю это не из пустого любопытства. Мне хочется знать Вас ближе и тем самым как бы приблизиться к дорогому для меня образу…»

Его любопытство по поводу обстоятельств жизни бабушки и других членов семьи, по поводу моей жизни, занятий, интересов и планов на будущее не знало границ. Почти полвека он не имел сведений о подруге своей юности. Покидая СССР нелегально, он понимал, что уже никогда ее не увидит, отдавал себе отчет и в том, что ее собственные шансы выжить были невелики. И что, даже если предположить, что оба останутся в живых, он все равно не сможет ни написать ей, ни дать о себе знать иным способом, не подвергая ее опасности: он был не просто эмигрантом, а открытым противником режима, членом партии меньшевиков, самой организованной, объединявшей самых непримиримых врагов советской власти партии.

И вот после стольких лет у него наконец появилась возможность что-то узнать, этим желанием проникнуты все его письма. Его любопытство не ограничивалось узко семейными рамками, а носило гораздо более общий характер: помимо того что я была чудом нашедшейся внучкой некогда любимой им женщины, я родилась и выросла в стране, доступ в которую был ему закрыт, обладала неведомым ему жизненным опытом и знанием вещей, о которых он сам мог узнавать лишь из газет и книг. Те немногие советские люди, которым было знакомо его имя, которые знали, чем он занимается, и разделяли его взгляды, если и оказывались на Западе, как туристы или по работе, ни за что не отважились бы с ним встретиться, это было слишком опасно. Для обладателя советского паспорта переступить порог Института социальной истории было все равно, что заглянуть на огонек в ЦРУ.

К большому своему сожалению, я не могла по-настоящему удовлетворить его любопытство насчет бабушки. В те времена мне было известно еще меньше, чем сейчас, точнее почти ничего, не хватало самых элементарных дат и фактов, за исключением тех лет, что она прожила с нами. Проще было попытаться заполнить пробелы в его знаниях о жизни в Советском Союзе. Его собственные письма производили странное впечатление. С одной стороны, он был отлично осведомлен обо всем, что происходило: ведь СССР являлся объектом его профессиональной деятельности, он читал многочисленные научные труды, следил за периодикой; имея доступ ко всей накопленной на Западе информации, он располагал достаточно точной и подробной картиной происходящего, даже более точной, чем та, что была в распоряжении советских граждан. С другой стороны, покинув страну более 60 лет назад, Борис Сапир не мог опираться ни на какой личный опыт. Его рассуждения были безупречны с точки зрения логики, его аргументы неоспоримы, и тем не менее возникало ощущение, что им не хватает чего-то самого главного: его СССР оставался абстрактной, умозрительной конструкцией, своего рода рентгеновским снимком, на котором был ясно различим скелет, вплоть до мельчайших косточек и суставов, но полностью отсутствовала плоть, так что невозможно было представить себе конкретный облик человека, с которого сделан снимок: оттенок кожи, цвет волос…