По обе стороны огня [Сборник litres]

Люди ожесточились, бывшее некогда благонравным общество потеряло все представления о чести, о душевной тишине, о том, что человек человеку брат, — а из этого брата такой «родственник» получился, что от него только автоматом и можно отбиться. Шатков почувствовал, что внутри у него рождается холод, такой неприятный, колючий, как свернувшийся в рукавичку еж.

Кононенко, увидев, как изменилось лицо Шаткова, обеспокоенно привстал, склонился над ним:

— Тебе что, плохо?

Шатков смежил глаза, приподнял вялую, совершенно чужую руку, сделал ею короткое движение сверху вниз:

— Сядь!

— Может, врача позвать?

— Да сядь же ты… Сядь!

Кровянистое, в темных промоинах марево возникло перед Шатковым, на несколько минут заслонило свет, в этом горячем тумане Кононенко пропал совсем, в груди возникло жжение, сухие губы увлажнились. Шатков языком облизал их, удивился, почему же они такие горькие?

Пот бывает соленым, он всегда соленый, но вот горький пот? Может, это предвестник смерти? Смерть всегда приближается неслышимыми шагами и, зная, что она не слышна, таким образом — горечью — подает о себе весть.

— Тебе плохо? — снова послышался растерянный голос Кононенко. Шатков не удержался, с досадою подумал: «Ну хоть бы он говорил о чем-нибудь другом». — Тебе плохо? Может, врача? — опять послышался голос Кононенко.

Самая неблагодарная работа — это милицейская работа, всю жизнь к людям, на чьих плечах находятся милицейские погоны, относились плохо. Хотя, когда требовалась защита, когда в дом забирались грабители или на улице приставал какой-нибудь дюжий молодец, испуганные граждане мчались за помощью в милицию.

О милиции всегда говорили и хорошее, и плохое. Больше все-таки плохого, много больше: власть и раньше не пользовалась в народе популярностью, не пользуется и сейчас, а рукою власти — загребущей рукой, — всегда была милиция. Мусора, менты…

Но в Афганистане «менты», чекисты, грушники воевали так же, как и все, — так же погибали, так же калечились, так же умирали от разной отравы, бацилл, палочек, микробов, неразгаданных болезней, подрывались на минах, но кто-нибудь когда-нибудь написал в какой-нибудь газете о «мусорах»-афганцах? Или афганцах-чекистах?

Увы! Хотя все годы войны службу в царандое — афганской милиции исправно несли наши «царандоевцы». Не скулили, не жаловались, не сетовали на свою судьбу…

В пятнистом мареве перед Шатковым замелькали какие-то лица — плоские, бледные, со стертыми чертами, хоть и были они едва видны, но Шатков узнал их. Это были его ребята, с которыми он делил в Афганистане все пополам, — все, абсолютно все располовинивал, только ему повезло больше, чем им, и он теперь ощущает перед ними свою вину… Было бы лучше, если бы он разделил их участь. Шатков беззвучно пожевал губами — стало досадно от того, что человек зависим от обстоятельств, на которые никак не может повлиять, от того, что он остался жив, чувствует свою ущербность, вину и все поступки вольно или невольно должен соотносить с тем, как поступили бы его ребята, если бы они остались живы…

Ночью, когда он оставался один и лежал без сна, пусто глядя в темный потолок, они появлялись перед ним — ребята, с которыми он ходил на задания, рисковал, пил водку, горланил песни под гитару, о жизни старался не задумываться, жил только «текущим моментом», а потом этих ребят не стало: одного поймали душманы и с живого содрали кожу чулком через голову, второй подорвался на мине и истек кровью в вертолете, третьего перерезала пулеметная очередь, четвертый сгорел в бэтээре, пятый в горах сорвался в ущелье… Они были живы, они любили жизнь и хотели жить, но их не стало…

Тому, кто не был в Афганистане, тому не понять, что такое «не стало» по-афгански. Смерть в теплой постели от старческого удушья и гибель от пули — это две разные смерти. Они несовместимы. И вообще это даже понятия разные — в плане физическом разные, вот ведь как.

То, что ночью его посещают умершие люди, не является ли предвестником конца? Ведь умершие всегда приходят за теми, кого хотят увести за собой. Шатков вдавился головой в подушку и закрыл глаза. В следующий миг он потерял сознание.

Глянув ему в лицо, Кононенко привстал на стуле и испуганно прокричал:

— Врача! Сюда врача, пожалуйста!

Потом стремительно выметнулся из палаты в коридор — вылетел испуганной пулей, — слишком уж судорожными, рвущимися стали движения у хорошего парня Игоря Кононенко, — выбив из себя болезненно-нервный кашель, прокричал вновь:

— Врача! Врача в двадцать первую палату!

Ему показалось, Игорь Шатков, оперативник из Москвы, пошедший уже на поправку, неожиданно сдал — в него будто бы с улицы всадили пулю, ударила молния, его придавило деревом, в общем, с ним что-то произошло, — и он сейчас умрет.

Наверное, так оно и было.

Кононенко не уходил из больницы до тех нор, пока Шаткова не привели в сознание, и потом не уходил отсюда несколько дней подряд, пока не убедился, что Шатков будет жить.

Такие люди, как Игорь Шатков, не должны умирать. Такие люди должны жить.

1998 г., п. Внуково — Москва

Человек на тропе