По обе стороны огня [Сборник litres]

Проводник наш прошел к выбоине, зачерпнул кружкой воды из каменной чаши, вернулся, беззвучно сел. Достал из кармана старый, в редине протертостей платок, развернул — там было немного сушеного мяса и половинка жесткой, давней выпечки лепешки. Отломил немного от лепешки, окунул кусок в кружку. Был Томир-Адам спокоен, лицо почти ничего не выражало, словно бы из меди оно отлито, с застывшим навечно, совершенно непроницаемым выражением. Рот его был по-прежнему сжат в морщинистую горькую щепоть. Но вот руки — они выдавали старика. Сухие, с расплющенными в ногтевой части пальцами и грубо вздутыми жилами, с красноватой пористой кожей, почти ороговевшей на ладонях, твердой, словно сапожная подошва. Пальцы нервно, сиротливо подрагивали, была сокрыта в них предельная усталость, слабость старения, ревматический холод уже насквозь пробил их.

Саня Литвинцев как увидел руки старика, так и потянулся к фотоаппарату, но вовремя спохватился, остановил сам себя. Достал из сумки снедь, которую мы везли с собой из Москвы, щедро разложил на газете — известной скатерке-самобранке, спутнице всех журналистских походов. Сделал красноречивый жест рукою, словно царь, приглашающей гостей на пир:

— Прошу к нашему шалашу!

Декхан подсел охотно, а вот старик, тот даже с места не сдвинулся. Покосился только и остался сидеть, окуная в воду кусок сохлой лепешки. Что-то слишком долго он размачивал ее, не ел.

Литвинцев растерянно оглядел снедь, разложенную на газете: сухую колбасу, повядшие, но еще крепкие огурчики, соблазнительно зеленые, в младенческих пупырышках, сыр, закутанный в фольговую одежку, домашний ростбиф и маслины в полиэтиленовой упаковке, потом взглянул на старика, стараясь понять, чего же вкусного нашел тот в сухой лепешке? Мочит старик лепешку в воде, мочит, мочит — никак не размочит. Или природная стеснительность во всем виновата, а? Саня обиженно поморгал белёсыми ресницами, снова повторил свой призывной жест, повел рукой понизу, будто гусар, снявший с головы кивер и теперь по-жениховски серьезно раскланивающийся с разлюбезною, дорогою его сердцу красоткой.

— Аксакал, присаживайтесь к нашему столу. Вместе подкрепимся. Ваш стол да наш стол, объединим все это.

Слов, конечно, Саня произнес много, но суть выразил верно: чего ж старик будет питаться отдельно? Не по-людски это.

Проводник, помедлив немного, привстал, передвинулся к нам. Напряжение, возникшее было в Санином взоре, угасло, лапки обиженных морщин, возникшие по обоим краям рта, разгладились. Саня деловито захлопотал над скатертью-самобранкой. Томир-Адам тяжелым заторможенным движением поставил рядом с собою кружку, в которой плавал так и не размоченный кусок лепешки, положил на газету сухое мясо, придвинул его к колбасе.

— Вот это дело, аксакал. — Саня Литвинцев расплылся в улыбке. Взглянул на Декхана: — А где твое вино, Декхан? Бурдюк куда дел, а?

— Бурдюк? — Декхан измученно закхекал, вгоняя смех в себя, сомкнул глаза, превращая их в крохотные скобки-морщинки. — Бурдюк в Дараут-Кургане остался. На камень сушить его положил. Все выпито. До капли.

— Отца чем же угощать будешь?

— Отец у меня не пьет.

— Совсем?

— Как сказать… — проговорил Декхан напряженно, стараясь, чтобы голос его был тихим и ровным. — Если надо — пьет, не надо — не пьет.

Саня Литвинцев взял кусок хлеба, положил на него несколько кругляшков твердой колбасы, предложил проводнику:

— Угощайтесь, аксакал.

Тот взял хлеб в руки, но есть не стал, отложил, потянулся за сыром, взял пластик, повертел его в руке, понюхал.

— Он что, сыра никогда не ел? — шепотом поинтересовался Литвинцев.

— Да нет, ел, — отозвался Декхан, — просто определяет, овечий это сыр или коровий.

— Ну и что?

— Если овечий — есть будет, коровий — нет.

— Коран запрещает? — полюбопытствовал Саня.

— Коран тут ни при чем.

Старик сыр есть не стал — выходит, коровьим был, а все остальное, что было разложено на газете, отпробовал. По крохе, малой малости, а все же попробовал. Больше всего ему понравилась, как мы поняли, колбаса.

Время от времени ветер из ущелья приносил далекий промозглый гул — рев реки, которую мы уже форсировали, но которая не отступала от нас, продолжала преследовать, подавала свой голос. И тогда старик медленно приподнимал голову, прислушивался к чему-то.

— Гудит, старая, гудит, — поймав очередное движение старика, произнес Саня Литвинцев.

Что-то он слишком словоохотливым сделался.

— А бывает, что река лошадь с ног сбивает? — спросил он, обращаясь к Томир-Адаму, но старик на вопрос не отозвался.

Вместо него ответил Декхан:

— Сколько угодно. Я думал, вы об этом знаете…

Я это знал, Саня — нет. И, честно говоря, в мои планы даже не входил дележ с ним этими горькими познаниями. Зачем понапрасну озадачивать, печалить парня?

— Даже если переправляются, как мы, на двух лошадях?

— Даже если… — подтвердил Декхан. Переключился на другое: — Колбаса у тебя хорошая.

— Что, течение с ног лошадей сбивает? — никак не унимался Саня. Не укладывалось в Саниной голове, что во время переправ случаются несчастья.