По обе стороны огня [Сборник litres]

Миновали одно ущелье, за ним другое, более сырое, более глубокое, более черное, чем первое, мрачное, тоскливо-молчаливое, потом третье — изгибистое, вихляющее из стороны в сторону, будто создатель его был нетрезв и вместо прямой линии начертал несколько пьяных загогулин.

Едва мы въехали в это ущелье и сделали первый поворот, как старик вытянулся в струну, неожиданно резво привстав на стременах. Длилось это недолго — через несколько мгновений он обвял в седле, сгорбился.

Навстречу нам по ущелью шли волки, лобастые, угрюмоглазые, с запавшими боками. Вчера мы видели волков, Декхан по ним стрелял, сегодня снова волки. Какая-то волчья держава эти здешние места…

Лошади захрапели, востря уши, гривы их вздыбились, стали одры наши походить на коньков-горбунков, притерлись потеснее к стенке, вдоль которой шли, закосили жаркими глазами на зверей. Оружия у нас ведь никакого. Декхан сдал свой арбалет на хранение, у меня с Саней тоже ничего, если только фотоаппаратами попытаться отбиться, уж коли серые нападут, но убойная сила у современных «роллейфлексов» и «минольт» — ноль целых ноль десятых, наработаешь ими немного. Оружие было только у Томир-Адама: древняя «тозовка» с расщепленным прикладом и кривым стволом, покрытым крупной ржавью, но, похоже, из этой винтовки можно только лавины сшибать. То, что старик, во время обеда увидев киика, бодро перекатился к «мелкашке» — это так, для самоуспокоения и отвода глаз…

Саня сделал неосторожное движение рукой, и крупный широкогрудый волк с ясными немигающими глазами, в которых трепетал осенний охристый огонь, ощерил длинные тусклые клыки, заворчал глухо, будто злой цепной пес. Старик даже не шевельнулся в седле, не повел головою на этот рык, он ссутулился еще сильнее, выемки на его затылке потемнели, сделались еще более глубокими. С волками нам не разойтись — они спускаются по ущелью, мы поднимаемся. А дорога здешняя, она и для людей, и для зверей одна. Одна-единственная. Другой нет.

Такое в памирских ущельях часто случается: волки и люди сходятся на одной тропке и не трогают друг друга, ну, словно бы соблюдают некий неписаный этикет, этакий закон взаимоненападения. В низине, в памирских лощинах, в предгорьях, в степи — там нападают, а тут нет. Там волки нападают на людей, те отстреливаются, сами идут в атаку, устраивая охоту на хищных лобастых зверей, обкладывают их со всех сторон и хладнокровно выбивают одного за другим, а здесь нет.

Волки не отвернули, не поворотили назад, они как шли, так и продолжали идти прямо на нас — крепконогие, грудастые, настороженные, с ясными хищными глазами, готовые в любую минуту прыгнуть, вцепиться на лету в горло. Если эта стая навалится, не отбиться. Волков было много — шестнадцать штук, по четыре на каждого из нас.

Что-то ледяное, безжалостное выхолодило виски, обожгло студью скулы, щеки.

Но страха почему-то не было. Никакого. Почему? Лошади храпели, виски продолжало обжимать холодным обручем.

Сблизились. Ширина ущелья в этом месте всего метров пять, поэтому до волков рукою дотянуться можно. Они проходили совсем рядом — крупные, с ощетинившимися загривками, косящие на нас глазами, пеговато-серые, немного в коричневу, усталые от дороги и разбоя. И вот ведь — такая полая ошеломляющая тишина вдруг установилась, что не было в ней слышно ни храпа лошадей, ни стеклянного стука копыт о камни, ни рычания напрягшихся, готовых в любой миг вступить в драку волков, ни тоскливой голодной песни ветра, продувавшего ущелье насквозь.

Волки прошли один за другим, плотно, гуськом — все шестнадцать, нос в хвост, нос в хвост — и скрылись за поворотом.

Минут через двадцать они выйдут на каменную поляну с водяной выбоиной посередке, где у нас был обеденный привал.

Когда волки скрылись, Саня Литвинцев с шумом выдохнул сквозь зубы, стер пот со лба:

— Ник-когда такого не видел.

Закхекал, зашевелился Декхан. Поправил чудом державшуюся на макушке тюбетейку.

— Вон лошади тоже перепугались, — сказал он. — Смотри, как дрожат, а? Зуб на зуб не попадает, кхе-кхе-кхе. Чуть было на стенку не полезли, ноги себе и нам не переломали. А? — Замолчал. Видно, ошеломлен был сложным текстом, который произнес, посуровел лицом, словно вспоминал тяжелый сон. — Переломленная нога для лошади хуже, чем для человека. Это капут. Лошадь тогда надо, — Декхан провел ногтем по собственному горлу, — кхе-кхе, на колбасу.

— Досада какая, а! — воскликнул тем временем Саня, огорченно помотал головою.

— Ты что? Огорчен, что волки ногу тебе не откусили?

— Да заснять бы эту стаю на пленку! Не дали, гады.

— И правильно сделали. Впредь тоже не дадут.

— Я только за камерой потянулся, а он, тот, который первым шел, зубами ка-ак щелкнет!

— Зверь, — понятливо покивал головою Декхан, — хорошо, что действительно ногу не отщелкнул. — Добавил многозначительно: — А то ведь с ногою и еще что-нибудь мог отщелкнуть. Всякое бывает. Кхе-кхе-кхе…

Старик хлопнул камчой, и Декхан мгновенно замолчал.