По обрывистому пути

— При помощи отца Иоанна Кронштадского и князя Мещерского! — подсказал вызывающе голос из задних рядов.

По залу пронесся шепот. Многие оглядывались, силясь понять, кто именно выкрикнул эту реплику.

Но Воскресенский, не замечая шума, продолжал свою мысль:

— Ибо мы видим в великом произведении Достоевского, как на живом примере, видим ступенчатое развитие болезни Родиона Раскольникова.

Рядом толчков подталкивается развитие болезненной мысли. Болезнь — да, да! — болезнь углубляется и толкает несчастного на преступление. Будучи во власти болезни, как бы в бреду, он совершает это деяние…

Но вот Раскольников признается. Он покается, что нарушил непереступимую божию заповедь «не убий», понял жизнь человеческую, дарованную богом. Он пойдет на каторгу и искупит невольный, я утверждаю — невольный, болезненный грех, и это будет его выздоровлением от душевной мучительной болезни.

Учитесь у Достоевского, господа, любить ближних, будьте осторожными и братьям своим в наш болезненный век! — закончил доктор Воскресенский.

Вместе с аплодисментами опять раздались насмешливые голоса:

— Помешался на помешанных!

— Помолитесь богу о здравии доктора!

Любе и Наташе уже надоело слушать нескладную речь доктора, и они старались разглядеть, где сидят Луша, Коростелев и Сима, и досадовали, что сидят не вместе.

Рощин звякнул в звоночек. На кафедру поднимался молодой человек в студенческой форме.

— Гляди-ка, красавчик какой, — дернула Любка Наташу, — я видала его, когда с мамкой маленькая в церкву ходила…

Это был Егорушка Сафонов, сын крупного хлеботорговца. Действительно, с тринадцатилетнего гимназического возраста весь город видел его в соборной церкви, где по большим праздникам, облаченный в парчовый стихарь, со скромно опущенными ресницами, он прислуживал архиерею. На выпускном экзамене архиерей уговаривал его поступить в духовную академию и сулил ему к тридцати годам архиерейскую кафедру. Сверстники стали изводить Егорушку кличкой «ваше преосвященство», при всякой встрече просили «благословения» и довели до того, что он стал избегать появляться публично.

Теперь он проучился два курса в Московском университете и даже изведал студенческие неприятности — манежное сидение и камеру Бутырской тюрьмы. Но хлопотами богатого папаши он приехал домой, под уютный и сытый родительский кров.

Этот красавец студент едва успел появиться в городе перед гастролями Оленева. Горелов, затеявший лекцию с диспутом о Раскольникове, зажегся мыслью о том, чтобы с кафедры прозвучало слово представителя молодого поколения. Это казалось демократичным и модным.

— Миром господу помолимся-а! — пробасил кто-то в зале, когда Сафонов взошел на кафедру.

Но студента, видимо, не смутил этот голос. С особенным лучистым светом в глазах, с тонким лицом, обрамленным волнистыми волосами, стоял он на кафедре и усмехался.

— Братья и сестры! — торжественно, по-церковному произнёс он, и из глаз его брызнул нескрываемый смех. — Мы только что слышали две проповеди — смиренного служителя правосудия господина Горелова и угодника медицины господина Воскресенского.

Один проповедовал нам, что все мы с вами в душе преступники и убийцы и не на всех еще нашел подходящий стих, чтобы зарезать ближнего. Другой провозгласил нас с этой кафедры потенциальными психопатами, ещё не успевшими по-настоящему соскочить с ума, но утверждал, что всех нас пора уже немножечко полечить, — вероятно, в его подопечной больнице.

По залу пронесся шепот и смех, послышались хлопки. Виктор Сергеевич Рощин, сдерживая улыбку, тронул звоночек.

«Ишь ты! Не то что смущаться аудитории — он еще в нападение лезет, оппонент желторотый!» — с усмешкою одобрения подумал и Горелов, который не очень поверил студенту, когда тот сказал, что привык к публике.

Сафонов, стоя на кафедре, терпеливо выдержал паузу.

— Господа! Что за мерзость мы слушали?! — с неожиданным жаром воскликнул он.

Рощин решительно зазвонил.

— Господин Сафонов, — укорил Рощин, — вам кафедра предоставлена не для брани.

— Слушаюсь, господин председательствующий, — пообещал Сафонов и повернулся к публике. — Господин председатель не разрешает мне говорить резких слов. А как же нам быть не со словами, а с унизительными мыслями, которых никто из вас не остановил? Как можно их было высказывать?! Вот тут уж, позвольте, я протестую от имени аудитории, господин председательствующий, от имени публики, от вашего имени, господа! — обратился он к залу.

— Мы не давали вам права говорить от нашего имени, господин студент! — возмущенно воскликнул сидевший в первом ряду тучный и желчный товарищ прокурора Борецкий.

— И мы не даем! — закричал из задних рядов молодой и задорный голос.

— Говорите от имени соборного причта!

— Или от хлебных лабазников!

— Ну хорошо. Извините, господа. Я протестую лично ох своего имени, от имени человека, который считает, что бог не создал людей — ни всех с готовностью спятить, ни всех со способностью убивать старушек. Я считаю, что люди, простые, нормальные люди, более совершенные существа, чем сборище убийц и сумасшедших…