По обрывистому пути

— Я вас не спрашивал, милостивый государь, — с достоинством ответил студент, — всегда ли вы лично сожалеете господ вышестоящих, когда они, обливаясь слезами, страдают, совершая свой «долг» в отношении ниже стоящих…

Зал словно взорвало аплодисментами. Рощин настойчиво звонил.

— Господин Горелов, господин Сафонов! Господа, прошу не переходить на личности, — сказал Рощин, получив из публики записку и беспокойно пробегая ее взглядом.

— Достоевский показывает, — продолжал Сафонов, — как в современном обществе гибнут невинные люди без пользы. Общество губит их, убивает без всякой целесообразности, и потому оно, наше общество в целом, сам наш общественный строй является морально преступным. Раздавленные, растоптанные Мармеладовы, Раскольниковы, которых оно толкает на каторгу, униженные Сони, гибнущие Илюшечки — вот вам нарисованная Достоевским картина общества!

Рощин ещё раз прочитал записку, нахмурился, озабоченно провел по лицу ладонью и, кому-то в первых рядах согласно кивнув головой, позвонил.

— Господин Сафонов, ваше время уже истекло, — объявил он.

— Я заканчиваю, — заторопился студент. — Итак, господа, нам нужно учиться по Достоевскому, который гениально видит и нам показывает, как в нашем обществе гибнут люди, но нам нельзя учиться у Достоевского, который беспомощно разводит руками и что-то невнятно бормочет о любви и о мещанском примирении с этой гибелью. Мы больше не смеем мириться с мучительной и бесцельной, гибелью членов общества, людей, погибающих бессмысленно и бесплодно. Мы должны, должны искать выход! — страстно воскликнул Сафонов.

— Какой же вы разумеете выход? — вызывающе громко спросил помощник прокурора.

— «Ищите и обрящете» — так говорил Христос! — ловко ответил студент, уже сходя с кафедры.

Публика с шумом, с аплодисментами, с гулом и говором хлынула из зала. Слушать заключение Горелова почти никто не остался, несмотря на настойчивые призывы председательского звонка.

Обмахиваясь от духоты шляпой, Коростелев разыскал в толпе Илью и вложил ему в руку свою шляпу.

— Наденьте, — шепнул он, — у входа, говорят, шпики. Дайте сюда ваш картуз.

Он ловко и неприметно завернул картуз в газету и взял под руку Симочку.

У освещенного шипучим газовым фонарем входа в зал сгрудились городовые, пристав и полицмейстер. Должно быть, шум в зале настроил их на ожидание уличной демонстрации. Городовые сдерживали толпу, давая время уже вышедшим разойтись.

Кого-то в студенческой фуражке все-таки задержали. Было слышно, как он спорил с приставом.

С пяток подозрительных штатских толкалось возле полиции под кустами сирени у фонаря.

— Не задерживайтесь, господа, проходите! Проходите, господа, проходите! — подчеркнуто вежливо твердили помощники пристава, стоявшие на дорожке.

У выхода из городского сада Луша нагнала в толпе Илью.

— Сумасшедший! — шепнула Луша, положив свою руку на его локоть.

Они дождались поодаль Любу и Наташу и, взявшись под руки, пошли домой.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

1

Арестантский вагон с решеткой сменился пешим этапом, потом — пароходом. Партия ссыльных таяла, и под конец Володя один, на простой крестьянской телеге, вымокнув под тягучим сентябрьским дождем, прибыл с единственным конвоировавшим его от Енисейска местным представителем полицейских властей — «заседателем» — к сельскому старосте.

Староста, могучий, степенный мужчина в густой бороде, из тех, что ходят на медведя в одиночку, старательно щелкал костяшками счетов, заглядывая в какую-то бумагу. Он неодобрительно посмотрел на вошедшего Володю: исхудалый и обросший, он являл собою действительно жалкий вид.

— Студент? — спросил он, подняв нависшие брови.

— Не успел быть студентом, гимназию не окончил, — ответил Володя.

— Из дворян, однако? — продолжал староста.

— Из простых. Отец на железной дороге служил.

— Язви те! В емназисты послали! Небось хотели на доктора выучить или там как — на путейского, что ли, а ты во-он куда! Доигрался?!

— Доигрался, — с покорным вздохом подтвердил Володя, осматривая чистую, просторную избу сельского богатея, оклеенную обоями, увешанную фотографиями в рамочках, с большими портретами царя и царицы посередине стены. Перед огромным образом Николая-чудотворца горела зелёная лампадка.

— Мать, чай, плачет, однако? — смягчаясь, спросил староста.

— Куда там, ещё бы! — сокрушенно махнул рукою Володя.

— Ну, живи, — «разрешил» староста. — Я вас тут не обижу, поставлю… к-кому же, однако, поставить? — консультируясь, обратился он к заседателю.

— Может к Андрону Седых? — подсказал тот. — Избушка у них пустует.

— У Седых богомольно и чисто… Однако, сведи к Седых, не откажут: изба-то без дела, верно. — Он опять обратился к Володе: — Ну, живи, коль начальство прислало… Да чтобы порядок! — вдруг напустив строгий тон, сказал он внушительно. — Язви те… Смотри у меня — мужиков не мутить. Становой у нас знаешь каков? Чуть что — не к исправнику, а в губернию пишет. А напишет — тебя еще дальше, в Якутку зашлют… Намедни двоих закатали!

Володя смолчал.