По обрывистому пути

— А чего же ей дожидаться! Не барышня — жамкать-то надо! Боялась, что с фабрики сгонят — куды, мол, тогда?! Кругом расчеты. У каждых фабричных ворот человек по пятьсот толкутся… Такая уж время пришла: не взыщи, да подвинься! Ан фабрику бросила всё же. Не в силах…

— А как у нее со здоровьем?

— У Маньки-то? Плохо! Совсем с ней плохо. Пуще ещё отощала… А девку-то младшую помнишь, Варьку, — племянница мне? Вот кто в Лизавете души не чает, а та её балует, чтобы Манюшке завидно стало: «Мол, каково хорошо житье с Лизаветой, а ты, мол, покинула стару-то дружбу!»

— Ну, видно, тут мне теперь не гостить, — почти про себя сказала Аночка, поняв происшедшие перемены. Она растерялась от рассказа Антона.

— Знамо, что не гостить! — Антон зашептал: — Ты теперь, барышня наша Анютушка, самый пущий рабочему враг, потому что ты тилигентка, студентка, против царя и полиции и святого духа, ныне и присно и во веки веков аминь! Поняла?! Да, вот то-то! — закончил он вдруг.

— А где теперь Маня? — спросила Аночка.

— А вот к ней ты зайди, — душевно сказал Антон. — Я у ней по воскресеньям опосле обедни бываю. За банями в переулке налево кирпичный подвальчик на, улицу окнами. В третье окошечко стукнешь… Не жилица она. Цветы лепит — розаны, незабудки, в похоронное принимают… На гроб себе разве что слепит, и то навряд… Дай бог гроб, а цветы не для нас и во гробе!

Аночка вышла. Она слышала о зубатовцах, но никак не могла представить себе, что ее друзья, те самые, с кем она в прошлом году шла в уличной демонстрации с красными флагами, — Федот, Лизавета, Манька и их подруги — могут попасть в эти гнусные сети полицейского сектантства, насаждаемого жандармами. Ей мало было рассказа Антона, захотелось увидеть одинокую чахоточную Маню, которая сберегла себя, нашла в себе силы сопротивляться дурману зубатовщины.

За баней в переулке налево кирпичный подвальчик. Аночка постучала в затянутое морозом окошко.

— Кто там, иди со двора, да по лесенке тише: там склизко, голову не сломайте! — не сразу узнала она в этом надорванном хрипе голос весёлой Маньки.

В затхлом, сыром полумраке подвала на скрип двери Манька откликнулась снова:

— За цветами, что ли, там кто? Идите сюда… — И когда наконец узнала, вдруг еще более хриплым и сдавленным голосом: — Анька! Отколь ты взялась?! Да как ты меня разыскала?! Ну, рада тебе я! Ой, девка! Не очень-то тут раздевайся, — торопливо предупредила она. — Я, видишь, сама сижу в валенках да в пальте. Холодина небось на улице?

— Так себе. Градусов десять, наверно. А ну, покажись, — сказала Аночка, приближаясь к оконцу.

— Что уж казать-то? Эх, Анечка, девонька! Нечего мне и казать! — вздохнула Маня, обняв её за плечи.

В тусклой, убогой клетушке, под побеленными неопытной кистью кирпичными сводами, наподобие тех, какие рисуют в старинных замках, на знакомой, аккуратно прибранной постели разложены были частью готовые, частью ещё не собранные в целое цветы: незабудки, фиалки, розы, ландыши, лилии — шуршащие мертвые цветы мертвых. Тряпичные и бумажные лепестки и листочки были навалены кучками и на столе, возле которого за своей невесёлой работой сидела Маня.

— Похудела ты, правда, — признала Аночка, разглядывая знакомку.

— Уже некуда больше тощать, как коза на репейнике — кожа да кости. В чем держится дух, и сама не знаю. Должно быть, со злости на свете живу. Всех ненавижу!

— Уж так и всех?! — недоверчиво переспросила гостья. — Не всех, конечно, а «тех»… Тебе Антон указал мое логово? Шкалик небось купила ему? Значит, все уж слыхала?.. Эх, Анька! Кабы я удержалась на фабрике, я бы сама к ним в Союз подалась, чтобы в Союзе люди все поняли… Уж так мне досадно глядеть… Подумай, ведь я-то такая же дура, а разом смекнула обман. Профессор к ним ходит такой, Платон Христофорыч, должно, в полиции служит. Он им по-научному затемняет мозги… Мы тут написали про это бумажку одну для рабочих, — тихо призналась она, — да печатать нам не на чём. Может, у вас, у студентов, найдется?

— Узнаю, спрошу, — уклончиво отозвалась Аночка. — А кто составлял?

— Тут, в квартире… один ко мне ходит. В мастерской работает. Ну, и ещё…

— А у них в мастерской все так же, как и у вас? Тоже полиции продались? — осторожно спросила Аночка, в тяжёлой растерянности оттого, что не могла уже выполнить возложенного на нее поручения, не могла связаться с рабочими, хотя перед коллегами нахвалилась своим знакомством.