По обрывистому пути

— Я за вами вышел, — скромно пояснил ему Саша. — Дайте мне покурить, пожалуйста.

— Э-эх ты! Смолоду балуешь? — вздохнул проводник. Он все же полез в карман, достал папиросы. — Возьми. Я дома махорку курю. А тут пассажиры на неё обижаются…

Проводник чиркнул спичкой — дать прикурить.

— Долго не стой тут, — сказал он напоследок и хлопнул дверью, возвращаясь в вагон.

«Исклю-чен, исклю-чен, исключен, исклю-чен…» — стучали колеса.

Саша пытался уверить себя, что он не виноват, что вся вина его только в том, что он «кухаркин сын», к которому ищут случая «придраться». Он повторял и слова доктора, что «доброму тут все равно ничему не научат», он старался думать о гимназии, как школе доносчиков, о которой не стоит жалеть…

И все-таки чувствовал эту потерю, ведь нелепый случай изменил всю его судьбу… и бранил про себя Кольку Землянова: и нужно ему было читать на уроке?! Подвел и себя и других.

Ему представлялось, как будет огорчена его мать. Ведь она так гордилась, что он гимназист. И брат Яков писал: «Ты, Сашка, не балуй, учись, коли выпало счастье…» Вот тебе и выпало счастье!

Саша старался представить себе, что же он теперь будет делать дома. Копать огород? Или пойти на завод? Скажут — молод. Подсобным в малярный цех, где шпаклюют и красят вагоны…

Кончил, кончил курс науки,
Сдал экзамен в маляры!..

До маляра-то попрыгаешь, поучиться еще придётся до маляра-то! — раздумывал он. Не у матери же на шее сидеть дармоедом, верзиле такому! А что это такое «реальное училище» — хуже гимназии или лучше?

Когда он вошел обратно в вагон, все трое его спутников подремывали на своих местах.

Они приехали уже темным вечером. Больничные сани ждали их у коновязи за железнодорожной станцией.

— Что случилось? — тревожно спросил доктор возницу.

— Да что же, Иван Петрович! Привезли ночью из Нефедовой роженицу, сутки до этого мучилась дома. Что в больницу везти, что царские двери бежать в алтаре отворять — все одно не поможет: младенчик-то задом шел наперёд, уж чего там!.. Конечно, скончалась…

— Молодая? — спросил Баграмов.

— Девчоночка. В прошлом году повенчалась. Смеялись тогда, что замужем станет без маткиной титьки скучать… Юль Николавна от ней ни шагу до самой последней минуты не шла… А как та скончалась, так Юль Николавна кричит, будто в родах сама. Жалеет… А кто, кроме бога!

— Из Окоемова доктора звали? — спросил Баграмов.

— Приехал, да поздно. Сказал, что пораньше бы звали, была бы жива. А я так считаю, что хвастает он, Петрович! — добавил больничный возница из местных крестьян, за рассудительность прозванный Соломоном Премудрым. — После смерти чего же ему не сказать, что была бы жива! Старуха Лопатова говорит, что всегда помирают такие. То и в больницу везла, чтобы в ответе не быть, а Юль Николавна и слушать не хочет. Уж так убивается!

— А Павел Никитич что же? — задал доктор вопрос про фельдшера, хотя заранее знал ответ.

«Премудрый» махнул рукой.

— Теперь, гляди, протрезвел! Он ведь знает, что вы ворочаетесь. А так-то за ним побежали — лежит на полу у дьякона в доме, да вместе с дьяконом песни играют, на ноги встать невмочь…

Боль за Юлию и ощущение своей вины охватили Баграмова.

Выскочив без пальто на крылечко, Юля с криком и плачем метнулась к мужу на грудь.

— Она же мне руки ведь целовала, молила… Я ей обещала… Она… она и сама как ребенок… Она… Нет, ты посмотри на нее, какая… Пойдем, я тебе покажу… — бормотала Юлия.

— Я пойду посмотрю, а ты оставайся дома, — твёрдо сказал Баграмов. — Завтра на вскрытии все разберем. Успокойся пока. Ну, Юлечка, Юлька, уймись… отдохни. Ты просто себя истерзала, — уговаривал Баграмов.

Маленькую, замученную тяжкими родами девочку похоронили.

Никто не обвинял ни Юлю, ни не ко времени напившегося фельдшера. Вековой фатализм христианства учил крестьян видеть в смерти один только «божий перст»…

Но с этих дней Юлия Николаевна перестала ходить в больницу, подав заявление об увольнении с должности. Никаких уговоров Ивана Петровича она не хотела слушать.

— Не могу. Недоучка несчастная! Нет, нет, я не смею, не смею, не смею!.. Мышьяк инженерским супругам колоть я могу, а в больнице не смею! — безутешно плакала Юля.

4

Иван Петрович был старше Юлии на восемь лет. По окончании университета он уже с год работал в губернском земстве, когда был направлен на эпидемию кори в ту волость, где было маленькое имение Юлиной матери. Юля тогда только успела кончить гимназию. И, приехав после экзаменов к матери в деревню, взялась ухаживать за больными корью детьми. Несколько свободных вечеров, проведенных Юлией и молодым врачом вместе под ивами над широким прудом, совместное катанье на плоскодонной нескладной лодке, совместное дежурство у постели тяжело больного ребенка местной учительницы и общая радость, когда больной был спасен, сблизили их. Некрасивая, но пылкая и мечтательная семнадцатилетняя девушка с огромными голубыми глазами показалась Ивану Петровичу тем олицетворением женственности, которое навсегда могло дать ему счастье.